Бросок на Прагу

— На завтрак у нас картошечка с мясной тушенкой, — объявил Мустафа капитану, — есть еще кое-что. — Он выдернул из-под плащ-палатки фляжку, поболтал ею, с довольным видом послушал бульканье. — Еще имеется кофий. Горячий. В термосе. Говорят, французский. — В голос Мустафы невольно натекло уважение: дальний предок его много лет назад с русскими войсками побывал в Париже, поэтому Мустафа ко всему французскому относился с особой симпатией. — Это еще не все, товарищ капитан, — многозначительно проговорил ординарец, — имеется также две баночки рыбных консервов и круг копченой колбасы.

Ординарец по локоть запустил руку в мешок, извлек оттуда нарядно поблескивавшую золотой краской плоскую банку, похожую на шкатулку для дамских украшений. Это были знаменитые марокканские сардины — рыбки, которые сами таяли во рту, не надо было даже разжевывать. Горшкову уже довелось отведать их. В немецкой армии сардинами кормили только генералов, и такие баночки находили только в запасах генеральских кухонь, когда захватывали какой-нибудь крупный штаб.

— Вот, — хвастливо произнес ординарец, повертел банку в руке. Спросил, приподняв одну жидкую бровь: — Открыть?

— Не надо.

— А ведь в самый раз под стопку, товарищ капитан.

— Потом, потом, Мустафа. Это ведь товар такой — не прокиснет. Вдруг американцы заявятся — чем их будем угощать?

— Но пока мы их угощаем стволами «семидесятишестимиллиметровок»…

— Это не наше дело, Мустафа. В стволах нет снарядов. Наверху, думаю, договорятся, и нам так или иначе придется встречать союзников стопками холодной водки.

Картошка с тушенкой оказалась хороша, повар не пожалел, положил в котел и масла, и лаврового листа, и лука, блюдо получилось и душистым и вкусным — век бы ел…

Капитан откинул капюшон плащ-палатки, противная водяная пыль перестала сочиться из небесных прорех, вверху что-то сдвинулось, сырые, заряженные мокретью облака сместились в сторону — похоже, решили сбиться в одну кучу и так, кучей, проследовать дальше, в недалеких деревьях раздалось пение одинокой птицы.

У Мустафы даже лицо вытянулось от удивления: в войну они почти не слышали птиц: грохот, выстрелы, рвущиеся снаряды, дым пожаров, бои отгоняли их далеко, дальше, чем за пресловутый Можай, — сжигали сотнями, тысячами, сжигали жестоко — уничтожали более бездумно, чем людей, казалось, что все, птичье поголовье истреблено под корень, ан нет — отдельные экземпляры выжили…

Приподнявшись на коленях, Мустафа проговорил смятым, едва различимым шепотом:

— Вы слышите, товарищ капитан?

Горшков молча кивнул — он тоже услышал пение птицы, лицо у него сделалось встревоженным и немного растерянным…

Неужели война скоро кончится? Скажите, однополчане, это правда? Горшков неверяще покрутил головой: не может этого быть! Мустафа укоризненно глянул на командира: может, еще как может.

Палатки постарались поставить под деревьями — почему-то места у опаленных ясеневых и кленовых стволов казались более надежными, чем, скажем, около стенки какого-нибудь дома. Обманчивое, конечно, суждение, на войне неуязвимых мест нет, если только на небесах (в конце концов, все там будем), поэтому Горшков расположил своих разведчиков поближе к мосту, под обгорелыми стволами… Спрашивается, зачем? А так, на всякий случай. Переправа будет сохраннее. Да и чутье так подсказывало.

Вечером реку укрыл плотным пологом туман, противоположный берег совсем растаял в нем. Если дело пойдет так и дальше, скоро пальцы на собственной руке невозможно будет разглядеть.

На ночь Горшков выставил часовых: одному определил место у моста, около чугунной трансформаторной будки, облюбованной капитаном еще утром, другому — асфальтовую площадку, окружавшую огромный, сгоревший до середины клен. Предупредил часовых:

— Глядите в оба, мужики! Война еще не кончилась. Смена — через два часа.

Несколько минут постоял у реки. От воды тянуло неприятным холодом, пахло рыбой, травяной прелью, снегом — вполне возможно, что в верховьях Эльбы еще где-то лежал снег, нещадно терзаемый дождями и солнцем, он и добавлял реке свой особый запах, течение было сильным… Горшков вгляделся в темноту, в крутящуюся воду и поспешно отступил назад на несколько шагов. Покачиваясь в волнах, к берегу подплыл ногами вперед труп, на подошвах сапог у него, на носках и каблуках, поблескивали новенькие стальные подковки, хорошо видные в темном тумане.

Судя по подковкам, это был немец, наши солдатики, ходившие в кирзачах, до такого еще не доросли, да и стальные подковки в армию еще не поступали — дорого это было…

Труп ткнулся подошвами в подмытую песчаную кромку и замер на несколько мгновений, потом чуть стронулся и опять замер, словно бы встал на якорь, но никакого якоря не было, и разбухшее тело, подбитое течением, сдвинулось на несколько метров вниз и через минуту исчезло. Труп растворился в туманной ночи.

Подковки на сапогах не обманули — это действительно был немец. В черной форме — то ли железнодорожник, то ли танкист, то ли эсэсовец в парадной одежде.