Брожение

— Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь — поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? — спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.

— Залеский! Генрик Мариан Залеский!

— Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, — он стукнул себя по лбу, — смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!

— Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…

— Глоговский, Пафнутий Симфориан! — изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.

— О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.

— Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, — со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.

— Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, — Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.

— Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.

— Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.

— Вас это развлекает?

— Нет, я наблюдатель, это моя специальность — ясно, сударь?

— Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?

— Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?

— Так ведь Ануся присматривает за ними.

— Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, — сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.

— Господа! Стол для игры готов, — пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.

— Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю — могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! — отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.

— Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…

— Литератор, драматург, романист, — объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.

— Литератор! — прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. — Драматург! Романист! — Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.

— Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, — сказала она, поправляя кольцо на пальце.

— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?

— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.

— И, конечно, огромное.

— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.

— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно поддакнул он.

— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…

— Семь пик. Без козыря!

— Мои!

— Семь треф!

— Мои!

— Семь червей.

— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.

— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:

— Это ваша новелла «Затишье»?

Глоговский кивнул нахмурясь: он не любил говорить о своих произведениях.

— Чудесная новелла! Поверите, я плакала над бедной Зоськой, так плакала! В этой картинке шопеновская меланхолия и грусть. Я представляла себе автора — с густой белокурой шевелюрой, как у вас, человека доброго, печального и страдающего…

— Желудком и почками! — ввернул Глоговский вполголоса. — Вы немного ошиблись, я вовсе не добрый, я очень веселый и терпеть не могу меланхолии!

Залеская, поглядев на него широко раскрытыми глазами, почувствовала глубокое огорчение.

— Панна Янина! — обратилась старуха Гжесикевич к Янке, подсевшей к ней на минуту. — Кто это? — И она указала на Глоговского.

— Он литератор, пишет! — объяснила Янка старухе.

— Писарь, значит? А где он служит, у помещика какого или на станции?

— Нет, видите ли, он писатель, такой человек, который сочиняет книги.

— Неужто книжки сочиняет? Да уж больно непохож он на набожного.