Бруклинские глупости

Но Люси считала иначе. В ее представлении, судя по выражению лица, она совершила грех, которому не было прощения. В порыве гнева она стала бить себя по щеке, дескать, вот тебе, дурочке, получай по заслугам! Я хотел остановить ее, но вдруг она подняла вверх один палец и стала яростно им размахивать перед моим носом. И тут же, с горящими глазами, давай себя больно шлепать по этой руке, словно наказывая ее за непростительную ошибку. После чего, с горьким нажимом, в воздух взметнулись уже два пальца. Что она этим хотела сказать? Почему-то мне показалось, будто речь идет о количестве дней, на которые она обрекает себя на молчание. Когда она проснулась, ей оставался один день, и вот теперь, в наказание за сорвавшиеся с языка слова, к нему добавился еще один.

– Ты хочешь мне сказать, что теперь ты заговоришь только через два дня?

Молчок. Ни кивка, ни возражения. Своим секретом Люси явно не собиралась со мной делиться. Я сел рядом на кровать и стал гладить ее по волосам.

– А теперь поешь. Ну, будь умницей.

Поездка на север

Моя машина была обломком прошлой жизни. В Нью-Йорке я ею не пользовался, но продать поленился, и вот она томилась без дела на парковке возле Юнион-стрит, между Шестой и Седьмой авеню. Со дня моего переезда в Бруклин я к ней даже не подошел. Это был ядовито-зеленый «олдсмобиль катласс», на редкость уродливая груда металла, но свое назначение он выполнял исправно, и стоило мне повернуть ключ зажигания, как мотор послушно забухтел.

Том сел за штурвал, я рядом, Люси сзади. Несмотря на все мои вчерашние заверения, в гробу она видала Памелу с Вермонтом и злилась на нас, увозивших ее против воли. Логично. Если окончательное решение зависит от нее, зачем ехать куда-то за триста с лишним миль, чтобы через пару дней тащиться обратно? Я просил ее не торопиться с ответом, и она вроде бы дала согласие, но сама, конечно, давно уже все решила, и предстоящая притирка превращалась, таким образом, в пустую формальность. На заднем сиденье томилась нахохлившаяся, замкнувшаяся в себе жертва наших жестоких экспериментов. Уснула она, только когда мы проехали Бриджпорт по хайвею 95, а до тех пор молча глазела в окно и, надо думать, почем зря костерила своих коварных дядьев. Как показали дальнейшие события, я ее недооценил. Люси обладала изворотливым умом, и, вместо того чтобы копить в себе бесплодный гнев, она разрабатывала план действий, который должен был перевернуть ситуацию на сто восемьдесят градусов и сделать ее хозяйкой положения. Блестящий, надо признать, план, достойный самого отъявленного плута, и мне только остается снять шляпу перед таким полетом фантазии. О чем ниже.

Пока Люси мыслила, а затем дремала, мы с Томом вели беседы. Он впервые сел за руль, после того как в январе ушел из таксистов, и сам этот процесс, похоже, действовал на него как бальзам. Последние две недели мы виделись практически каждый день, и ни разу он не был таким непринужденным и счастливым, как в то июньское утро. Выбравшись из городских заторов, мы оседлали первую попавшуюся скоростную трассу, ведущую на север, и тут Том по-настоящему расслабился, словно сбросил с плеч груз земных невзгод и забыл на время о своей мизантропии. Расслабленный Том – это словоохотливый Том. В случае с бывшим Профессором сей закон срабатывал безотказно. В течение почти четырех часов на меня обрушилась лавина слов – рассказы, анекдоты, поучительные истории, к месту и не к месту.

Начал он с комментариев к моей будущей книге, а лучше сказать, беспомощной писанине. Он поинтересовался, как подвигается дело, и когда я сказал, что конца не видно, что каждая записанная мной история тянет за собой другую, а та третью и так далее, он похлопал меня по спине свободной рукой и вынес совершенно неожиданный вердикт:

– Натан, ты становишься настоящим писателем.

– Скажешь тоже, – хмыкнул я. – Перед тобой вышедший на пенсию страховой агент, которому просто нечем себя занять. Таким образом я убиваю время.

– Неправда. После многолетних блужданий в пустыне ты, наконец, нашел свое истинное призвание. Раньше ты делал работу за деньги, а сейчас – потому что это твоя потребность.

– Ерунда. В шестьдесят лет не становятся писателем.

Недоучившийся аспирант и несостоявшийся литературный критик откашлялся и начал излагать свои контраргументы. В писательском деле не может быть никаких правил. Если присмотреться к биографиям известных поэтов и прозаиков, то обнаружится полнейший хаос, сплошные исключения. Это болезнь, своего рода вирус, поражающий дух, и заразиться им может кто угодно и когда угодно. Молодой и старый, сильный и слабый, трезвый и пьяный, здравый и безумный. Пробежимся по списку великих и почти великих, и мы увидим необыкновенный разброс интересов и пристрастий – от возвышенного идеализма до омерзительного мракобесия. Среди писателей есть законники и преступники, врачи и шпионы, солдаты и «синие чулки», путешественники и затворники. Так почему бы шестидесятилетнему бывшему страховому агенту не пополнить их ряды? Кто сказал, что Натан Гласс не стал жертвой этой эпидемии?