Брусилов

Напомню общую директиву. Первое — наступать густыми цепями, чтобы держать людей в руках, а за ними двигать поддержки и резервы в еще более густых строях. Потерь не бояться. При бесповоротном движении вперед их всегда меньше. Второе: дисциплину всегда и везде, а тем более в строю, поддерживать строжайшую. Третье: начальникам всех степеней, до начальников дивизий включительно — в бою выбирать себе такое место, чтобы видеть бой, а не только слышать его. Четвертое: во время боя доносить все без мрачных прикрас, бодро и правдиво. Пятое: не пугаться прорывов и обходов. Прорывающихся брать в плен. Обходящих — обходить в свою очередь. Для сего иметь резервы. Живо и всеми силами помогать соседям. Шестое: разведку и наблюдение за флангами высылать возможно дальше и обязательно иметь боевое сторожевое охранение, не заставляя бодрствовать всех. Седьмое: помнить, что дальше нам уходить некуда! Только вперед или в могилу! Мы должны разбить врага и погнать его с нашей земли. Поменьше заботиться о следующих оборонительных рубежах, а укреплять и оборонять те, на которые поставлены. Восьмое: помнить, что дело победы — дело общее. Твоя честь — помочь соседу не только огнем, но и наступлением. Помнить — тот, кто поставлен оборонять, вовсе не должен стоять на месте. Оборона не исключает развития самых энергичных, активных действий на отдельных участках.

Убежден, что моя восьмая армия, прославившаяся несокрушимой стойкостью и беззаветной храбростью, не допустит померкнуть заслуженной ею столь тяжкими трудами и пролитой кровью боевой славы. Она приложит все усилия, чтобы побороть врага в предстоящих ей боях. В том поможет вам всем наш доблестный командарм, принявший от меня армию и ее боевые знамена.

Поздравляю вас, господа, с предстоящим наступлением. До счастливой встречи после победы!

XXIX

В двадцать часов тридцать минут 20 мая Алексеев получил телеграмму:

«Оперативная. Начало артиллерийской атаки 22 мая на рассвете. Брусилов».

— Так, — обескураженно протянул Михаил Васильевич и взглянул на Пустовойтенко усталыми, с покрасневшими веками глазами.

Он ждал с минуты на минуту эту телеграмму и вместе с тем слабодушно надеялся, что какие-нибудь непредвиденные обстоятельства помещают Брусилову осуществить свой план.

Пустовойтенко промолчал. Он вполне разделял опасения своего начальника.

Только что Михаил Васильевич говорил по прямому проводу с Эвертом. Разговор был длинный, неприятный и очень утомил начштаба. Алексей Ермолаевич убедительно доказывал, что нельзя из-за «каких-то итальяшек» форсировать события, что надобно идти в наступление с оглядкой, все предварительно взвесив, а не наобум Лазаря, как Брусилов, план которого не выдерживает критики. Из всех этих рацей с очевидностью явствовало, что Эверт будет всячески оттягивать начало операции и рискованное брусиловское наступление не только не поддержит, но порадуется его провалу.

Что же делать? Михаил Васильевич клял себя, что при последнем разговоре с главнокомандующим Юзфронта проявил недостаточную твердость. «Он всегда подкупает меня своей горячностью и верой, — думал Алексеев, — но план его безумен… я всегда это чувствовал… Безумен».

— Ну сами посудите, Михаил Саввич, — говорил он Пустовойтенко, — как не согласиться с Алексеем Ермолаевичем, что атака противника одновременно во многих местах, как ее задумал Алексей Алексеевич, вместо одного удара всеми собранными силами и всей артиллерией, предпринята крайне, крайне рискованно… грозит катастрофой… Но он же фантазер, энтузиаст, он не хочет этого понять.

— Может быть, Михаил Васильевич, у него все-таки на то есть веские основания?

— Ах! Какие там основания! Рисковать можно в карты, наконец своей собственной жизнью, но армиями… Армиями! Нет, нет, надо отговорить его, попридержать…

И все же ни в этот день, ни весь следующий Алексеев не решался говорить с Брусиловым. Он злился на Эверта, понимал, что его оттяжки и объяснения — дутые, продиктованы самолюбием, и душевно целиком был на стороне Брусилова. Но как только Михаил Васильевич представлял себе, на какой риск идет Брусилов и чему подвергает своим новаторством его самого как начальника штаба верховного, отвечающего за всю русскую армию, так тотчас же терял самообладание и готов был на все, чтобы удержать Юзфронт от «безумия». Именно в таких тонах он изложил обстоятельства дела на докладе государю.

Николай, как и следовало ожидать, вполне согласился с его мнением.

— Прикажите ему моим именем отложить атаку на несколько дней. Пусть перестроится на один ударный участок, как того требует практика войны, и не выдумывает… Довольно этих кавалерийских замашек!

Что подразумевал царь под кавалерийскими замашками, трудно было понять, но самый тон, каким это было произнесено, глубоко задел Алексеева. Совесть говорила ему, что он сам виноват, что подверг одного из лучших генералов русской армии незаслуженному оскорблению. Но как же быть? Как быть? Что делать, если только авторитет этого безответственного верховного может подействовать отрезвляюще на горячую голову умницы?..