Брусилов

Уже в пути Игорь почувствовал, что в армии нарастает тревога и эта тревога вызвана противоречивостью директив штаба фронта, откладыванием дальнейшего наступления… Никто в корпусных и дивизионных штабах армии не мог понять, как в такие полные боевого воодушевления дни можно было терять время на перегруппировки и оттяжки. Игорь догадывался, что в 8-й армии не знали, какая велась переписка в эти дни между штабом фронта и ставкой, как дорого стоило Брусилову остановить свои начинания, и потому дивились и даже ворчали на неясность и сбивчивость директив главнокомандующего. Им казалось, что Брусилов и его начштаба потеряли уверенность в победе и спутали карты…

Такую же тревогу ощущали в рядах самой армии нижние чины и младшие офицеры. Свою тревогу они не высказывали явно капитану из штаба фронта, но она проскальзывала во всем; в словечках, брошенных невзначай, в угрюмом молчании в часы отдыха, в неохотных и медлительных движениях, с какими они чистили амуницию и оружие, распрягали лошадей, даже готовили пищу. Но эта тревога и явное недовольство, предощущавшиеся Игорем еще тогда, когда он находился в штабе фронта, были вызваны здесь какой-то иной, чем в штабах, причиной, хотя и питались теми же, отзывавшимися на каждом, оттяжками наступления и непонятными перегруппировками…

Однажды Игорь услышал случайно вырвавшееся громко имя Эверта из беседы, ведущейся солдатами шепотком.

— Ну, наш-то тоже хитер! Его не проведешь! — сказал кто-то.

— Провести не проведешь, а нагадить можно, — мрачно отозвался другой.

И Смолич, при свете оплывшего огарка в вагонном фонаре, увидел бородатое строгое лицо возражавшего. Смолич торопливо прошел мимо, чтобы не подать виду, что слышал опрометчивые слова. Но в душе его так и осталась саднящая боль от этого разговора.

И вот теперь он стоит перед лицом двух генералов — Каледина и Зайончковского — в кабинете командарма…

В кабинете сумрачно. Поздний вечер. С запада гонит ветер грузные сизые тучи, в открытые окна летят в комнату с мокрых листьев дождевые капли. Генералы сидят понуро, Каледин опустил голову, кусает губы, сознательно избегает взглянуть на капитана, возмущающего его своей сдержанностью. Зайончковский, напротив, издалека, от окна, из-под опущенных век то и дело вскидывает живые, с пытливой прищуркою глаза на Игоря. Нет-нет, да набежит на его тонкие подвижные губы лукавая усмешка. На лысине взблескивают дождевые капли. Он не отирает лысину, точно ему приятен щекотливый холодок, отрезвляющий мысли.

— Что-то творится с Алексеем Алексеевичем, — говорит Алексей Максимович, — я не узнаю его — то наступать, то стоять на месте… а дух армии падает, а подкреплений нет… а снаряды на исходе…

«Ну еще, еще! — думает Игорь, глядя на него в упор немигающим взглядом. — Все это я уже слышал в штабах…»

— Вы бы нам сообщили, Игорь Никанорович, что-нибудь приятное, новенькое, — добавляет Зайончковский. — Что у вас там творится! Я наступаю — мне говорят: стоять…

— Андрей Медардович стоит, ему кричат — почему он не наступает! — взвизгивает Каледин и с истерической ненавистью побелевшими глазами смотрит на Игоря.

— А ответ простой, — подсказывает Зайончковский, — потому что сил не хватает, ваше высокопревосходительство! — ответил бы я Алексею Алексеевичу! Потому что австрийцы подкрепились за счет Западного фронта…

— А тот и в ус не дует! — опять подхватывает Каледин.

— И все-таки нельзя же вертеть нами, как в котильоне, — а гош, а друат…[59] Мы не на балу, согласитесь… — саркастически поджимая губы, замечает Зайончковский.

Игорь молчит. Ему забыли предложить сесть, он стоит навытяжку, как мальчишка-ординарец, прибывший с донесением. Но он равнодушен к этой невнимательности. Он оскорблен за Брусилова. Он видит всю непроходимую пропасть между этими генералами и их главнокомандующим. Каледин как будто храбрый вояка. Зайончковский — дальновидный, искусный командир корпуса. Никто не отнимает у них способностей и личных качеств, но они не могут отрешиться от своей маленькой правды, от своих самолюбий… «Пусть выскажутся до конца. Я помолчу…»

И они высказываются до конца.

— Боюсь, как бы у нас не получилось по стишкам, — говорит Андрей Медардович, — «Мы начали, как Бог, а кончим, как свинья»… или что-то в этом роде…

Игорь на мгновение закрывает глаза, чтобы не выдать их возмущенного блеска. Он сжимает кулаки и вновь разжимает их. Пальцы невольно теребят сукно у карманов брюк. Что сказал бы в таком случае сам Алексей Алексеевич? Как бы он себя повел? Во всяком случае был бы далек от обиды.

Игорь начинает притушенным голосом, исподволь, с общих положений.

Да, штаб фронта лихорадит. Скрывать нечего. И он — капитан Смолич — прислан главнокомандующим затем, чтобы сказать это напрямки. У Алексея Алексеевича нет тайн от его превосходительства, так же, как и от Андрея Медардовича. Главнокомандующий просил передать это при встрече генералам от своего имени. Штаб фронта лихорадит. Но надо знать причину. Иметь больше доверия к главному командованию…