Бруски. Книга IV

— А-а-а! Кирька! Ворон прилетел. Мясца мово захотел. Уйди! Натешились уж, чай. Натешились. Радетели!

Кирилл подхватил Никиту и Нюрку, положил в машину, распорядился, чтоб их обоих шофер отвез в больницу, а сам кинулся в сельский совет.

Сельский совет находился в том же каменном двухэтажном доме, в котором когда-то были убиты тринадцать коммунистов. Дом остался таким же ободранным. Вставлены только новые рамы.

— Что такое у вас с селом? — спросил Кирилл председателя сельского совета — молодого парня с ухарской прической.

— А что? — как будто ничего особенного с селом и не случилось, спросил в свою очередь председатель.

— Почему все избы разрушены?

— Зачем все? Не все. А только те, коих хозяев в селе нет.

— Где же они?

— Кои померли, кои ушли на стройку.

— А почему ж вы не охраняете избы?

— А это же частная собственность.

«Дурак, — подумал Кирилл. — Нет, не дурак, а плут», — перерешил он.

— А где народ?

— У нардома. Ужас, ужас, ужас! У нас ведь не народ, а луковицы с глазами, — председатель хихикнул. — Знаешь что… на днях баб на мороз голыми задницами посадили… отморозили, теперь на улицу не показываются. А то, как что — в волосы тебе, да мало, норовят тебя за то поймать, то есть за самое тонкое место. А теперь — сами отморозили. А село на черной доске висит. Ужас, ужас, ужас!

— Как твоя фамилия?

— Евстигнеев. Силантия Евстигнеева знаешь? Жулик! Мигунчиком звали. Так я его племянник.

— Ага. Вон чья кровь. — И как только к сельсовету подъехала машина, Кирилл грубо, как берут цыплят, взял председателя за шиворот и, вталкивая в машину, крикнул шоферу: — Отвези… в ГПУ… до моего распоряжения… А сам вертайся к нардому. Живо!

И зашагал к нардому. Он шагал большими, широкими шагами, словно измеряя улицу, а под глазами у него налились мешки — серые, с синими жилками. Он шагал, и хрустел ледок под каблуками его сапог.

«К народу! — чуть не вскрикнул Кирилл, тут же вспомнив рассказ Сталина про Антея. — И не горячись, — говорил он себе. — Надо быть осмотрительным. Распугаешь — не словишь. Не горячись».

У нардома стояли, как истуканы, люди. У большинства лица опухшие, точно отмороженные, а глаза слезливые, запавшие. Люди стояли вразброс, поодиночке, будто оглохшие. Только впереди всех, положив обе руки на палку и опираясь на нее грудью, переступал с ноги на ногу старик и как будто внимательно слушал человека, который держал речь с крыльца нардома. Человек как-то приседал на пятки, будто они у него обрублены. Ухо одно у него, как у циркового борца. Говорил он, отчеканивая каждое слово, закинув руку за поясницу, но иногда руки вытягивались по швам, и человек начинал кричать, будто командуя ротой.

— Еще в семнадцатом героическом году, — отчеканивал он, — в годину радостного рождения пролетарской революции, когда рабочий класс и трудовое крестьянство вырвали трехцветное знамя из рук кровавого Николая и, оторвав от него красную часть, понесли знамя трудящихся через годы мучительной борьбы — годы гражданской войны, разрухи, тифа, — еще тогда рабочий класс предсказал, что кулак является могильщиком пролетарской революции. И вот теперь вы, сбитые кулаками, хотите затоптать красное знамя — знамя, за которое бьются все трудящиеся всего мира!..

Неподалеку от человека с подбитыми пятками сидел за столом Лемм и в знак согласия то и дело кивал головой. Тут же рядом, за спиной Лемма стояли еще люди в туго подтянутых поддевках, в полушубках — черных, романовских. По всему было видно, что люди эти не из Полдомасова, а откуда-то со стороны: уж очень они спокойно смотрели на толпу полдомасовцев, так же спокойно и привычно, как спокойно и привычно мясник смотрит на заколотого быка.

«Стая… волчья», — решил Кирилл и перевел взгляд на старика.

Старик, переминаясь с ноги на ногу, тянулся, вслушивался в слова оратора и, очевидно, ничего из них понять не мог. Иногда он прикладывал ладонь к уху, но тут же опускал ее и снова замирал.

— И вот это красное знамя… — продолжал человек.

Кирилл не выдержал, крикнул:

— Есть ли у полдомасовских крестьян-колхозников хлеб?

Человек замялся и даже растерялся.

— Ты что делаешь здесь? В колхозе? — еще грубее крикнул Кирилл.

— Я, собственно… научный сотрудник опытной станции, а в колхозе помогаю по делопроизводству.

— Ну, стало быть, ты знаешь — есть хлеб или нет?

— Я это точно сказать не могу.

— Тогда какого же черта рвешь тут знамена! Слезай! — И, чуть не столкнув человека с крыльца, Кирилл стал на его место, несколько секунд осматривал крестьян — и грохнул: — Как член Всесоюзного Исполнительного Комитета предлагаю снять село с черной доски!

Люди даже не шелохнулись. Они как будто еще больше окаменели, только где-то позади в толпе слабо вскрикнула женщина да у старика безудержно потекли слезы. Он стоял так же, опершись грудью на «длинную палку, и не вытирал слез.

4

По пути в Широкий Буерак Кирилл переарестовал человек пятьдесят. Он грубо, злобно вталкивал их в автомобиль и отправлял в ГПУ. В Полдомасове, когда он арестовал человека с подбитыми пятками, на него налетел Лемм:

— Это что за жандармские приемы? Что за приемы?