Брыки F*cking Дент

– Никто не прикасается к старикам и больным.

Тед обмяк и шагнул к нему, приложил губы к отцову лбу. Кожа холодная, влажная, безжизненная. Они едва друг друга видели. В темноте любить друг друга безопасно, подумал Тед. В темноте не видно, как сильно они любят друг друга, как они вечно все портили, не желали видеть эту пропасть нужды. Тед чувствовал, как отцова душа открывается поцелую – словно цветы, что растут лишь по ночам, подумал он без всякой иронии. Паслен. Паслен отец мой.

22

На Тедовой старой односпальной кровати обитали странные сны. Пока засыпал, размышлял, а ну как у некоторых кроватей есть свой особый доступ к бессознательному, и в зависимости от свойств этого средства перемещения в сон видишь там определенные времена, места и людей. Ну явно же. А если так, его старая кровать хорошо запомнила дорогу к девушке вороной масти, в бежевом плаще, из августовского выпуска «Плейбоя» 1960 года. Не с разворотной фотографии. Тед на лидеров забега никогда не ставил. Та барышня – из рассказов в картинках, игрок второго плана, изгибистая Розенкранц, гологрудая Гильденстерн. Судя по всему, вычислил юный Тед, бедняжка попала под дождь, нырнула в телефонную будку, а там – представляете? – красавец в смокинге. Что? Места не густо, не развернуться. И хотя на ней плащ, ей, видимо, пришлось его снять, он же мокрый, и – что? – под плащом у нее почему-то ничего нет. Как так вышло? Должно быть, отвлеклась, когда облачалась поутру, опаздывая на работу в школу. Юному Теду нравилось думать, что она – учительница седьмых классов, а через год – восьмых и так далее, пока Тед не поступил в Коламбию, и тогда она получила докторскую степень и стала преподавать в колледже неприметного вуза на Среднем Западе. Все оплели ее роскошные черные волосы. Красавца в будке ее нагота под плащом нисколько не удивила. Он снял смокинг – вероятно, из солидарности. Так Тед-подросток узнал, что полагается делать в телефонной будке джентльмену при встрече с обнаженной женщиной, как ведут себя настоящие мужчины.

Что-то в той девушке из «Плейбоя», в ее формах и оттенках, запечатлелось в либидо Теда, как Лоренц – в утенке[132]. Тед всюду ходил бы за ней – и за ее прототипом. Она стала ему домом былого и грядущего[133], который всегда был с ним. Много раз, и в дневных грезах, и во снах на этой кровати, находил Тедди дорогу к ней. Ему казалось, что это – отношения. Ну да, это они и были. Его первая любовь. Теперь ей за пятьдесят, не меньше, замужем, с детьми, мать. Или умерла. Тед ощутил порыв найти ее, поблагодарить. Она сама не ведала, как здорово помогла ему. Та темноглазая средиземноморская женщина в плаще в телефонной будке под дождем. Она не ведала, что любима. А должна, подумал Тед, потому что ему нравилось отдавать должное в тех случаях, когда было за что. Пусть знает, что ею дорожили. Пока жив Тед, она продолжит жить, застыв во времени, юная, красивая, возлюбленная.

Он проснулся от запаха гари. Скверный запах. Не папаша ли его, идиот, пытается завтрак приготовить? Марти это с размахом не удавалось даже и в лучшие времена. Тед удостоверился, не заснул ли с зажженным бычком. Нет, пекло явно не у его жопы. И, нет, это не жареный филей.

Тед ринулся в кухню, но там было пусто. И тут он понял, что и запах, и дым тянет сверху. Тед дал обратный ход. На последнем этаже Марти развел в старом камине вполне приличный, теперь уже смирный, огонь. Стоял на коленках посреди кучи разбросанных журналов, кассет, рисунков и записей. Вырывал фотографии и рекламу, смотрел на каждую, после чего швырял в огонь. Между делом развлекался, пшикая горючкой в довольно буйное и ядовито дымное пламя.

– Пап, что ты делаешь? Дым же.

Марти ответил, поливая учиненный бардак из баллончика с бутаном:

– Знаешь, я оглянулся на свою жизнь в редком припадке рефлексии и понял, что не многого-то и добился. Но вот лежит оно тут все, смотрю я на это, на бездарные усилия, на все годы, когда я вынуждал дураков покупать херню, и прямо хочется пулю себе в ебаную башку пустить. – Марти умел истерить и картинно презирать себя, а также картинно презирать других, но Тед понял, что сейчас все искренне, – или, по крайней мере, он отца таким искренним прежде не видел. Искренность в стиле умирающего Марти. – Сжечь. Все сжечь, – сказал он. – Костры бесславия[134].