Брыки F*cking Дент

Тед осознал, что ему до зарезу хочется пустить пыль в глаза этой женщине – сосиски есть на скорость, например, – и покачал головой: он понимал, что этой мысли тут не место и не время. Ответил:

– Знаете что, да сколько потребуется. Я такой вот человек. Благодетель. Это мое. Я делаю благо.

– Вы – благодетель.

– Угу. – Он уставился в ее темно-карие глаза – в них были крапинки янтарного и орехового, словно прожилки в драгоценном камне, что намекают на сокровища, скрытые внутри. Ему по-прежнему хотелось сказать ей, что он ради нее сосиски готов жрать, пока не лопнет, но прикусить язык ума хватило.

Она сказала:

– Ух ты, смотрите-ка. У вас отцовы глаза.

Тед почуял, что Марти ей очень нравится и что быть на него похожим, вероятно, в кои-то веки неплохо.

– Ну, думаю, я на пятьдесят процентов – он, в гинекологическом смысле.

Тед почувствовал перемену погоды. Будто сказал что-то странное, но не понял, что именно. Попытался проиграть в голове, что именно сказал, но слышно было плохо.

– Вы хотели сказать «в генеалогическом смысле».

– Да, я так и сказал.

– Вы сказали «в гинекологическом».

– Нет, не сказал.

– Сказали-сказали.

– Это вы так сказали.

Боже, какой идиотизм. Ему что, четыре года? Возможно. Он заметил их отражение в зеркале в прихожей. Ее он увидел первой, и его поразил этот профиль напротив – другой человек, красавица, да, но появилось новое измерение, глубина, скрывавшая столько же, сколько являвшая. А следом увидел себя. На нем были старые пижамные штаны нью-йоркских «Янки», доходившие до середины голени, на манер кюлотов. Что надо вид. Пузо… с пузом он сейчас не готов был разбираться совсем и потому взялся за патлы, бля. Сгреб их в горсть и закрутил в подобие узла. У линии волос заявил о себе пот.

– Вы сказали, что вы на пятьдесят процентов ваш отец, «в гинекологическом смысле». Похоже, придали новую глубину обороту «яблоко от яблони…».

– Ужас какой. Нет. Ни в коем случае. Но в любом случае, если мы об этом… уверен, я куда больше пятидесяти процентов. Это не… скажем так: я – противоположность пятидесяти процентов, что бы это ни значило, вероятно, как… Иисус. Как показывает абак у меня в голове.

– Какую-то новую математику вы разрабатываете.

– Можно я закрою дверь, вы постучитесь еще раз и мы все это проделаем заново?

Предполагалось, что это может показаться забавным, – предполагалось и то, что оно может забавным не показаться совсем, что, может, это валун над пропастью и покатиться он может куда угодно – и в землю обетованную, и ему на голову.

– Вероятно, я оговорился.

– Как утверждал Фрейд, случайностей не бывает.

– Ой, разыграли карту с Фрейдом, ладно, круто. Хотите, чтоб я отбился Юнгом? Или даже вытянул Отто Ранка[143]? – На этом можно было бы и соскочить, неплохой вброс, но Тед решил милосердно добить: – Фрейд-шмейд.

Во как. А зря. Его милосердно добивать не стали.

– Отомстили, угу. Чем это пахнет?

– Моим позором?

– Ваш позор пахнет, как маршмеллоу.

Мариана, озабоченная гарью, протиснулась мимо Теда в дом. Понеслась к источнику дыма, на третий этаж, Тед карабкался по лестнице следом, голова – в нескольких дюймах от ее восходившей задницы. Тед готов был подыматься по этой лестнице весь день напролет. Это еще что за чертовщина? Ой. Ой. Он почувствовал, как зародился стояк, а Тед и не помнил, когда с ним такое последний раз случалось. Весной 1976-го? Что-то было с парусниками и пьяной женщиной (возможно, трансвеститом) в Куинзе. А, ладно. Хер у него заворочался, как человек, потревоженный во сне, разбуженный шумом за окном, но не уверенный, стоит ли как следует просыпаться и идти проверять, в чем дело. Интересно, подумал Тед, и вновь услышал отцовы слова у себя в голове: «Ты не потянешь». Согласился.

Следом за сестрой смерти и за своими мыслями о ней он дошел до кабинета, где Марти жарил теперь маршмеллоу, насаженные на острие рекламного зонтика бостонских «Красных носков». Мариана обозрела сцену, замерла, кивнула. Увидела журналы, сожжение, а остальное поняла наитием. Она такое видала и прежде. Умирающие люди часто просят все уничтожить – как горящие корабли северных огненных погребений, – особенно очень личные вещи, творческие, будто обреченным не хотелось быть после смерти уязвимыми, чтоб не копались в их прахе грифы-потомки. Это многих заботит.