Бубновый валет

«Нет, это ты жертва моей любви. Я отнимаю тебя у живописи. С того дня, как мы стали близки, ты не написал ни одной картины».

«Я пишу великую картину. Пока она спрятана там, где ее никто не видит, но в свой срок я покажу ее тебе».

«Там изображена я?»

«Там ты — ангел».

«Я совсем не ангел. Скорее, мне подходит ад».

«На моей картине есть и ад».

«Так ты в него веришь?»

«В то, что за чертой смерти нас ждет наказание или блаженство, не верю. Я атеист. То, что отражает моя картина, скорее мучения и блаженства нашего земного существования. В данной точке бытия, где смерть дышит изо всех щелей, они предстали мне с запредельной отчетливостью, и я не имел права не удержать их, не пригвоздить к холсту».

Марианна и сейчас смотрит на Бруно влюбленными глазами. Лицо утонченное, трогательное, возвышенное, как у средневековой статуи. Бруно проводит жесткими коричневатыми пальцами между ее маленьких, с крупными заостренными сосками, грудей, к аккуратному втянутому пупку и ниже, туда, где кустится треугольник соломенных волос…

— Нехорошо подсматривать, Александр Борисович, — говорит Марианна, глядя на него в упор через плечо Бруно.

— Александр Борисович!

Между пробуждением и той секундой, когда Турецкий окончательно осознал, что не спит, в его сознании пронесся целый вихрь мыслей. «Меня разбудили, просто кто-то меня позвал, какая-то женщина, вот мне и приснилось в оправдание этих слов, что со мной говорит Марианна Штих. А кто меня позвал?» Подскочил на ноги и открыл глаза он одновременно и чуть не рухнул обратно в постель, потому что сон продолжался. Точнее, сон стал явью, а это было еще страшней. В комнатке дома Васильевны перед ним, облитая кровавым потусторонним светом, а может, и просто кровью, стояла Марианна Штих, женщина с портрета. Живая… Нет, мертвая. Она не могла быть живой. Могила заметно изменила черты лица, но не убила полностью ее красоту.

Что происходит? Турецкий был не из тех, кто способен заподозрить себя в галлюцинациях. Пока сумасшествие «важняка» Сашки Турецкого не доказали медики, он верит в то, что видит собственными глазами, и не сомневается: то, что он видит собственными глазами, происходит на самом деле. И тут же разум вернул все на законные места. В комнате Васильевны, после порции светиковских таблеток, которые он выпил по настоянию Славы, Турецкий задремал, а проснулся на закате. И это багровое закатное солнце освещает женщину, очень похожую на Марианну Штих. Только и всего.

— Александр Борисович, — настойчиво обращалась к нему копия Марианны по-русски, безо всякого акцента, — мне передавали, что вы разыскиваете художника Бруно Шермана…

— А… да, здравствуйте. Присаживайтесь, вот стул.

Проклятущие таблетищи! Цур им и пек, как выражаются здесь на Украине. Одна надежда, что женщина не заметила, как у Александра Борисовича от испуга руки дрожат. Она действительно была очень похожа на женщину с портрета, но казалась старше Марианны. Резкие складки возле углов губ, волосы не белокурые, а седые. Марианна стала бы такой, если бы пережила возраст расцвета своей красоты. Если бы… А может, и пережила? Им ведь ничего не известно о том, что случилось с женой коменданта Вальтера Штиха.

Изящно примостившись на стуле, Марианна-вторая обвела взглядом стены, окна, потолок.

— Надо же, ничто не изменилось. Только теперь все такое маленькое, тесное. А тогда казалось огромным… Ой, я забыла представиться. Меня зовут Ганна Прокопьевна Шерстобит.

— Ганна Прокопьевна, — повторил Турецкий. После того как гостья узнала комнату, которую видела в детстве, ему не требовались пространные объяснения. — А почему не Лилия Вальтеровна?

Губы гостьи дрогнули, но она быстро овладела собой.

— Наверное, вы сыщик?

— Вроде того.

— Сыщики проницательны. Профессия обязывает. Значит, вы сами все знаете и мне не придется рассказывать долго.

— Нет, пожалуйста, расскажите со всеми подробностями. Какой поступок совершил Вальтер Штих? Куда пропали ваша мать и Бруно Шерман? Как получилось, что вы оказались во Львове?

…Эта комната казалась необъятной, строгой и очень светлой. Сюда она приходила, держась за ручку мамы, в то сказочное время, когда все еще были счастливы. И мама, и папа, и старший брат Гельмут. И дядя Бруно. Когда они в первый раз вошли в этот дом, дядя Бруно показался огромным, как медведь, и Лили спряталась за материнскую юбку. Но Бруно расшевелил ее. Он показал, насколько он добр и забавен, сколько знает уморительных стихов и веселых фокусов. И позировать оказалось совсем не трудно, легче, чем она ожидала. Когда дети уставали, ее с Гельмутом посылали поиграть во дворе. Двор был скучный, Фимины дети не говорили по-немецки и смеялись, издали показывая пальцами на Гельмута и Лили. Они скоро убегали обратно к маме, но дверь в комнату Бруно почему-то всегда оказывалась заперта. Почему они запирали дверь?