Будь моей сестрой

Я вышла из дома двенадцатого ноября, в понедельник, в семь тридцать…

Меня найдут через два с половиной года. Весной, когда вырубят лес и начнут рыть котлованы под новый район. Вместо аккуратно сложенных еловых иголок вырастут дома, парковки, магазины, песочницы со следами детских ног и клумбы с живыми цветами. И обязательно с юга вернутся птицы. Не все, что улетали, но вернутся.

Капитан Каява вложит сережки в мою ладонь и скажет на прощание: «Вольно! Молодец, чушпанка». И я уйду из Города пропавших без вести. И не обернусь.

Потускневший жемчуг вернется в мою комнату, и будут таять свечи, зажженные близкими людьми. А я направлюсь к своей точке невозврата. Мне не будет больно. Не будет страшно. Лишь спокойно.

Моему родному брату Алексею, ушедшему из дома 13 октября 1993 г., найденному 2 января 1994 г., посвящаю. Помню, люблю, встретимся.

Александр Можаев Матрёна Ивановна

Матрёна Ивановна – старуха неопределенного возраста. Если вы увидите ее издали, навьюченную столь огромной поклажей, что и саму-то едва видать, но при этом проворно чикиляющую по тропинке, – вам, верно, покажется, что она довольно резва и молода. Но стоит только разглядеть ее вблизи – худую, горбатую, одетую в рваные, годами не стиранные, провонявшие мочой и потом лохмотья, – стоит увидеть ее синюшного цвета лицо, костлявые, черные от въевшейся коросты руки, к вам наверняка придет мысль, которую можно выразить тремя словами: «Столько не живут».

Ходит Матрёна Ивановна таким манером, что в движении голова ее по-гадючьи забегает далеко вперед, и оттого плечи всегда оказываются выше. Не приведи господи человеку несведущему повстречать Матрёну Ивановну в вечерних сумерках или в ночной мгле: кажется, топает на тебя безголовое чудище. Кто б на пути ее не был – прет не замедляя ходу, успевай только с дороги слетать. Доведись столкнуться с ней в потемках – пожалуй, затопчет и не заметит.

Появления Матрёны Ивановны воспринимали кто с любопытством, а кто со страхом и трепетом. Коль вылезла из своего логова – быть покойнику. На покойников у нее нюх. Не успел человек прикрыть глаза, еще и не остыл до конца, ни соседи, ни родня не ведают о беде, а Матрёна Ивановна уж вот, на пороге. Сядет тихонечко в уголок, терпеливо ждет, когда все скучные формальности закончатся и подойдет время самого главного – поминок. Ни одно подобное мероприятие без Матрёны Ивановны не обходилось, с этим давно смирились, свыклись, и, если кто умирал, а ее в ту же минуту вдруг не было, близкие покойного даже волновались: не случилось ли чего с самой Матрёной Ивановной? Но проходила минута-другая, и за дверью обязательно слышалось ее шарканье. Как же такое пропустить: этим она живет и кормится.

Просто так Матрёна Ивановна никуда не выходила, сидела смирнехонько в своем убежище. Случись: перестанут люди мереть – самой ей не жить. Но люди, на ее счастье, умирали, и Матрёна Ивановна этим всё сохранялась.

Вот идет, спешит по тропинке, а народ уж судачит ей вслед:

– Ну, вестница полетела… Кто ж это преставился нынче?..

– Должно быть, Васята, она уж давно плохая… – догадываются одни.

– А может, и Трифон Квас… – гадают другие. – У Трифона рак.

Но нет, ни Васята, ни Квас – на другой краёк повернула.

– Да там и нет никого такого… – теряются люди.

А скоро узнаю́т: и впрямь нежданно кто-то помер, на кого и подумать-то не могли…

На поминах Матрёна Ивановна по обыкновению садилась за первый стол и, когда все, отобедав, вразнобой крестясь, покидали дом, не спешила вставать со своего места, а дожидалась, когда сядет новая смена. И со вторым столом Матрёна Ивановна добросовестно пожирала все, что было положено на обед. Обязательно соблюдая строгую последовательность, начинала с кутьи, при этом чавкала и брызгала слюной так, что после нее к кутье уж никто не тянулся. Управившись с кутьей, тщательно выедала суп, кусочком хлеба начисто вытирала чашку после второго и, конечно, не забывала про пирожки и компот. Когда предлагали помянуть покойного водочкой – не пропускала и водочку.

Если похороны были богатые и на помины оставалось много людей, за столы садились по четыре и по пять смен. Матрёна Ивановна выдерживала все. Уже после третьей смены она сыто отрыгивала, икала, порой пускала дурной дух, но из-за стола не шла. Любые помины Матрёна Ивановна покидала последней.

Когда умирал кто-то из бедных стариков и народа было негусто, Матрена Ивановна оставалась недовольной и раздосадованной. Компенсируя упущенные возможности, она сгребала в свою безразмерную торбу недоеденный хлеб, пирожки и вообще все, что оставалось на столе.

Корить ее не корили – на поминах не принято осуждать, хотя люди посторонние, лишь волей судьбы попавшие в наши края, наблюдая за ней, все ж таки перешептывались в уголке:

– Куда ей только вмещается?.. Жрет без разбору, как волк…

Но Матрёна Ивановна не слышала этих разговоров, а если б и слышала, то вряд ли придавала им значение, чтоб изменить себе.