Будь моей сестрой

Томатный соус, грибы, много ветчины, очень много ветчины, очень-очень много ветчины, чтоб он подавился ею, лишь бы получить возможность открыть дверь, даже если за ней только пыль, старые молитвенники, облачения и сломанные игрушки из детского уголка.

Тогда, стоптав трое башмаков железных, сносив три посоха, потеряв три колпака, я бы смогла сказать и Даниле и себе: пусть я всего лишь никчемная половинка ножниц, но я прошла этот квест, дошла до конца, сделала все, что могла, для того, чтобы найти Финиста моего Ясного сокола.

ВТОРНИК

– Господу угодно разнообразие, – отец Джон принимает у меня коробку с особой торжественностью.

Он никуда не торопится, ему хочется оттянуть момент удовольствия как можно дольше. Отложенная гратификация, как называет это Данила.

На столе рядом с коробкой – серебряная чаша с красным вином. Три кубика сахара впитывают в себя кроваво-красный цвет.

Я делаю медленный глоток.

Отец Джон садится за стол, тоже делает глоток и отодвигает чашу. Я стою напротив. Он открывает коробку, чтобы преломить хлеб. Острый кадык над воротничком сутаны перекатывается вверх и вниз, губы бледнеют, зрачки в ясных зеленых глазах расширяются.

Каждому по вере его.

Джун верит в цветы, Тилли – в слова, Ида – в Гарри Поттера, Марфа – в вуду, Бог – в людей. Я верю в комментарии Данилы, спрятанные в строчках кода.

«Пицца: моцарелла, песто, мало ветчины».

– Господу, может, и угодно разнообразие, но вашему Создателю точно нет.

Джун на лесах моет фронтальный витраж. Ставлю внизу длинный ящик с тремя засохшими гортензиями.

Тилли обрезает большим секатором кусты бузины возле изгороди слева. Короткие ветки отскакивают, летят в разные стороны.

– Слушай, Тилли! – кричу я издалека. – В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав! Выбегу, тело в улицу брошу я! Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась! Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас! Все равно любовь моя – тяжкая гиря ведь – висит на тебе, куда ни бежала б!

Ида тоже слушает. Роюсь в карманах, мячик зацепился крыльями за порвавшуюся подкладку, но мне удается его достать.

– Ура! – Ида прыгает. – Теперь у меня есть снитч!

Чья-то рука ложится мне на плечо.

– Пойдем, Катя, – отец Джон не выглядит ни расстроенным, ни сердитым.

В церкви пусто, пахнет ладаном, старыми молитвенниками и пылью. Он ведет меня мимо пустой каменной купели, мимо рядов починенных Томом лакированных скамеек, мимо детского уголка. В стене, рядом с органом, у которого от акцента Марфы западают педали, – вырезанная острой аркой дверь с металлическими лилиями. На двери нет ни ручки, ни засова.

Отец Джон делает приглашающий жест:

– Она открыта. Подумай сначала, хочешь ли ты в нее войти. То, что ты там увидишь, может…

Я больше не слышу его.

В подсобке темно. Моргаю, чтобы глаза привыкли быстрее. В душном воздухе плавают светящиеся круги, они то вспыхивают ярким, то гаснут. Каменная стена в мокрых потеках тает, я делаю шаг, чтобы пройти сквозь нее, но упираюсь в невидимую преграду, трогаю руками, крепко прижимаюсь – ее не пробить, но можно смотреть, словно сквозь стекло.

Бумажный стаканчик с чаем они поставили в другой бумажный стаканчик. Пакетики с сахарозаменителем положили на пластиковую крышку. Кто-то несет плюшку с изюмом, кто-то участливо кивает, делая записи в блокнот, кто-то предлагает переводчика.

– Скрипач не нужен.

Детектив, имя которого я не расслышала, садится напротив Данилы.

– Нет причин предполагать, что инцидент имеет причины криминального характера. Мы сделаем все возможное, чтобы найти вашу жену, мистер Вишнев.

Саша Герцберг Оливер

«Это сделал Оливер». Мама смотрит на меня с сомнением и переводит взгляд на нашего лабрадора. Мне семь лет, и я уже привычно виню его во всех грехах. Он виновен в разбитом горшке – любимой бегонии бабушки больше нет. Он виноват в том, что сломана дверца шкафа, и в том, что в посудомоечной машине оказался хомяк сестры.

– Это сделал Оливер, – настойчиво повторяю я. Оливер смотрит на меня своими золотистыми глазами, и на его полинявшей от жары и старости морде я явственно различаю ухмылку.

– Малыш, врать нехорошо. Я знаю, что это ты разлил чернила по счетам. У Оливера нет рук, чтобы такое сделать.

Мама знает, что я соврал. Она не знает другого: это Оливер сказал мне сделать это. Как и с горшком, и с хомяком, и с соседской кошкой. Мама про нее не в курсе – я зарыл дохлую выпотрошенную Нэнси за шоссе. Пришлось украсть мешок для мусора. Я был похож на техника морга с этой черной пластиковой ношей. Оливер молча наблюдал за мной все то время, пока я закапывал труп кошки. Грязь хлюпала в ботинках, невдалеке я увидел тушку дохлого опоссума. Должно быть, его сбила машина.

Мне двенадцать лет. Я отлично успеваю по биологии и математике. Языки мне не даются – наверное, потому, что я не умею разговаривать с людьми. Одноклассники меня не то чтобы не любят. Побаиваются, скорее. Потому что я ношу только черное и всем рассказываю, как миссис Би (наша учительница биологии) показала мне после занятий, как правильно вскрыть лягушку.