Будь здоров, жмурик

Радио передавало лирико-патриотические песни – видимо для того, чтобы правильно работало пищеварение посетителей. «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой», – пел ангельским голосом солист детского хора каких-то светлых сталинских времен. Эту песню мы тоже пели в детдоме. Слов я тогда недопонимал и думал, что нужно петь в повелительном наклонении как «кустраки ты над рекой». Что такое кустраки, я долго не мог понять – что-то вроде свети, сияй, радуй нас, то есть кустраки ты нас всех и как можно дольше и шибче, что б нам было всем приятно. А, вот еще вспомнил: не секрет, что взрослые дети нас меньших обучали матерым словам, но, оказывается, не только мату. Однажды я попросил у нашей библиотекарши книжку «Беременные музыканты» – откуда-то взялось более умное, чем «бременские», слово.

Глава 10

Только вечером мы вернулись домой. (Ну, понятно, вечер придуман Толей, а могло бы быть сплошное утро или полярная ночь, если бы хозяин этого захотел). Чего-то не хватало. Ах да, усталости. Вернее, она была, но какая-то приятная и, естественно, не физическая. Я удивился, что крылечко Толиного домика как будто стало по размерам более просторным, чем вначале показалось. Кроме того, появился вдруг небольшой деревянный столик с двумя стульчиками ручной работы. Мы уселись друг против друга, и в этом момент какая-то древняя, сошедшая с гобелена, бабка в деревянных башмачках и чепце с грохотом поставила на стол огромный двухведерный самовар. А вскоре на столе появились граненые стаканы в подстаканниках, вазочки, банка варенья, пряники и сушки. То, что аппетитно красовалось перед нами, было явно чем-то далеким от традиций европейского средневековья, особенно самовар. Мы пили с Толей чай с малиновым вареньем и любовались закатом.

– Да, такое за деньги не купишь, – произнес сентиментально Толя и откинулся на спинку стула.

– Рай, да и только, – согласился я и хлебнул из чашки горячего чаю, не получив ожога.

– И не говори…

– И комаров-то нет, – с удовлетворением констатировал я.

– Нет уж, с ними покончено, как с классовым врагом. Я, правда, иногда около дома майских жуков ловлю – у меня сачок есть – и в спичечный коробок складываю. Они там жужжат, особенно если к уху поднести. А потом отпускаю.

– Ага, знакомо. Только я про это детдомовское хобби уже позабыл почти. Вот ты напомнил.

– Насчет детдома… Может быть хочешь знать, кто твои предки? Они ведь еще там…

– Представь себе, нет. При жизни много раз думал об этом, пытался разыскивать, что-то узнать, а нынче, странно, нет такой потребности.

– Вот, все правильно, так и должно быть. Генетика тут не причем. Здесь ты создаешь свой рай на основе того, что познал в той жизни, что видел, с чем имел дело, выбирая из всего этого то, что радовало душу. Именно душу, Шурик, а не физиологию с материей. Так, сегодня по программе будешь спать, кровь из носа, один, без этих твоих… мамзелей.

– А вдруг они обе придут? – спросил я.

– Сегодня не придут.

За Толиным домиком среди фруктовых деревьев и цветов, куда меня отправил Толя, я обнаружил уютный флигелечек. Там было все необходимое для ночлега, в том числе раскладушка, кем-то аккуратно застеленная. Вдвоем тут не очень, – отметил я про себя, подумав о девушках. Тем более втроем… Не знаю, уснул я или нет, но что-то похожее на сон сошло на меня. Какой-то приятный хаос развлекал меня в этом сне, как вдруг почувствовал я, что, если захочу, сам могу присниться кому угодно, войти в чей-то земной сон – к тому, кто остался там, на грешной и холодной половине. А еще я, кажется, мог каким-то образом повлиять на поведение некоторых животных или птиц. Как-то мне удалось направить летящего голубя в сторону окна спальни моей бывшей квартиры. Там почивала беспокойным сном моя Люба, вдвоем с которой я собирался прожить долгую жизнь и даже обдумывал смелую идею, когда-нибудь впустить в семью третьего члена, о чем намекала мне супруга не один раз. Однако, вышло вот так неожиданно по-другому. И я почувствовал ее, спящую, вздрогнувшую во сне от удара в стекло. Услышал, как застучало ее сердце, мгновенно со сна пронзенное одной единственной мыслью, что птица – это знак. Ничего этого я не созерцал, но как-то знал, не видя встрепенувшейся тени Любы и не слыша тревожного ее сердцебиения. Странная сладкая грусть овладела мною. Многое вспомнилось, будто всплыло – все лучшее, что нас связывало. Несмотря на то, что Люба не была первой моей дамой сердца, как-то вдруг стало понятно, что она – главный человек в моей жизни – и в той, и в нынешней. А потом она снова уснула, потому что хотела увидеть меня во сне – знала, что увидит. И мы встретились там, где не было рая и не было грешного материального мира. Это была какая-то странная черная нейтральная пустота, где мы видели друг друга неким бесформенным светом, шедшим неизвестно откуда. Возможно, мы сами его излучали. А может быть это был не свет, а что-то другое. Но это не были наши тела. И все же мы как будто слышали друг друга.