Будь здоров, жмурик

– Хорошо, папенька, – беспрекословно согласилась Ифигения сыграть для гостей на пианино и тотчас направилась к инструменту. – А можно я сыграю четвертый этюд Шопена? Ну и еще… Отрывок из сонаты си минор Листа, хотя бы то место, где есть эпизод фугато в начале репризы.

– Ах, репризы? О, да, именно, именно это. Сыграй, доченька, нашим гостям непременно эти произведения, – обрадовался Порфирий Карпович выбору дочери.

Ифигения, как и следовало ожидать, играла офигенно, то есть, божественно. Такого виртуозного и высочайшего уровня, как я догадывался, не достиг ни один живший на том белом свете самый известный исполнитель. Боже, какая это была волшебная музыка, какое изумительное звучание. Тем более, здесь, в раю, я стал все понимать и воспринимать по-иному, будто родился любителем и знатоком классической музыки. Душа моя теперь свободно проникала в суть творения и начинала чувствовать то, чего даже сам композитор не понимал, ибо ему это сверху послали, а он пропустил через себя и в конце концов перенес на нотною бумагу. Многие, правда, своим умом и даже талантом творят, но это не то, это не от бога.

Потом вышла Вангелия Прокофьевна и оперным суперпрофессиональным голосом, так что люстры затряслись, спела по-итальянски пару арий из каких-то опер, совершенно не затрудняясь на высоких колоратурных партиях, а по-русски спела классический романс Чайковского «И больно, и сладко». Лицо ее раскраснелось от пения и соответствующих эмоций. Я подумал, что композитор вроде творил в основном в иное время, то есть уже после отмены крепостного права, ежели родился, кажись, в сороковом году. Но в этом поместье к таким мелочам, видимо, никто не придирается. Лишь бы «Родину» Серафима Туликова не запела. А еще я подумал, что Петр Ильич-то не на кладбище, а где-то тут рядом с нами, в своем райском поместье музицирует. Ведь с ним можно даже встретиться. Мы, зрители, были в восторге от выступления Вангелии Прокофьевны, особенно Толик. Опять пришлось целовать ручки, но я уже стал привыкать к этой фигне. Я понимал и одобрял то, что весь этот сотканный из вселенной пустоты очередной спектакль, простые разговоры, прогулки, застолье, все эти книжные, театральные и прочие режиссерские находки и в данном случае были все теми самыми же маленькими блестящими самоцветами, дополняющими райскую бесконечную мозаику, и мне это нравилось. А все потому, что многое было знакомо из той жизни, из книг и кино, хоть и не понято иной раз.

Потом мы, мужчины, курили трубки в специально отведенном для этого кабинете хозяина. Слуга (декоративный, конечно – настоящие слуги, наверно, в раю тоже стали помещиками) принес нам ликеров. Порфирий Карпович рассказывал о своем поместье, как оно устроено, сколько дают дохода излишки, которые отправляются на ярмарки в близлежащие города, и как семейство живет, имея такие преимущества перед городскими. Он также рассказал, какие вещи и предметы ему для пользы и удовольствия приходится выписывать из столицы и даже из заграницы. Я, понимая, что все это – мыльный пузырь, все равно испытывал радостные эмоции от этого спектакля. Может быть, это и не спектакль, а просто фантазии Порфирия Карповича или своего рода вранье. Ну неужели он действительно ездит на какие-то там ярмарки, торгуется, деньги считает? При желании он мог бы воду в своем пруду превратить в вино, а вон ту, видневшуюся из окна, кучу навоза – в черную икру. В общем – дурдом, решил я, но с умилением и даже ощущением счастья во всей этой театральной психиатрии участвовал. Да я и сам бы мог так вот провести свою райскую потустороннюю жизнь – утром в халате и турецких туфлях, днем – в расстегнутом жилете с трубкой.

Порфирий Карпович после трубок повел нас на псарню, показал своих умных и аристократичных псов. Потом мы побывали в конюшне и полюбовались на породистых лошадей. Он продемонстрировал и прочее свое хозяйство, а также парк и пруд, аллеи, беседки. Все было не то что в безупречном состоянии, а просто являло собой божественную картину. Слуга принес самовар в одну из беседок, где стоял наготове столик, и Порфирий Карпович предложил откушать калачика, а также попробовать липового чаю с малиновым вареньем. В какой-то момент мы разошлись кто куда. Я лично остался в парке и, погуляв немного, присел на скамейке у пруда, как бы отдохнуть в тени под сиреневым кустом. Ну да, я мог бы тысячу лет ходить без отдыха, даже прыгать на одной ноге, и хоть бы что, но привычка уставать, радоваться появившейся возможности присесть, расслабиться в тенечке, и прочий подобный вздор были родными и потому приятными ощущениями и здесь в раю. Хотелось вечно сидеть на этой скамеечке, наслаждаться тенью и запахами сирени, слушать пение птиц и следить за выплывающими на поверхность пруда золотистыми и красными рыбками.

Глава 19