Будь Жегорт

Бабушка Даша была очень рада, когда мы вернулись, потому что Пепичек и Вашичек подрались из-за высушенного ящера, который был на стене, высыпали из него какую-то гадость, положили на ее место штрудель и опять дрались. Бабушка не могла их отшлепать, потому что они еще маленькие, и не знала, что с ними делать. Но тут уже пришли дядя с тетей и Пепа с Каченкой и сами их отшлепали. А потом нужно было ехать домой. В дороге все кроме Пепы плакали. Каченка из-за тети Ани, Пепичек из-за того, что его отшлепали, а я потому, что нам нельзя остаться в Праге навсегда.

Дома я достала из игрушек свои коробки с сокровищами. Одна называется АВ – это значит Американские Вещи, а вторая НОП – это значит Напоминания О Праге. В Напоминания я положила открытку с курантами, на которых апостолы ходят туда-сюда, другие открытки и Спейбла[20] от бабушки Даши. В Американские Вещи я положила куклу, которую мне подарили родственники тети Ани, которые приехали на похороны. Это довольно плохо вылепленная кукла. Худая, с очень длинными ногами и маленьким хмурым лицом, но все равно, это большая редкость. Пепичеку они подарили пана с галстуком, который к ней подходит, и я попробовала обменять его на Спейбла. Но он не поменял, потому что ему нужен водитель для грузовика.

Под конец от всех подарков у меня осталось старинное зеркальце и рыба на шею, на которой сзади написано ISRAEL и еще всякие закорючки. Обе вещи мне подарила тетя Марта и сказала, что это вовсе не игрушки, а что-то совершенно особенное и что я должна хранить это, пока не вырасту. Ну что ж, я храню все что можно, только я не знала, в какую коробку мне это положить. Ни для Американских Вещей, ни для Напоминаний О Праге они не годились, и для шкатулки, где у меня лежат колечки и браслеты, тоже. В результате я завела для них новую коробочку и назвала ее СОВ – Совершенно Особые Вещи, и мне это очень понравилось.

Вечером я спросила у Каченки, не хочет ли она жить в Праге больше, чем в Ничине. Она сказала нет. Тогда я еще спросила у Пепы, не хочет ли он, тем более что он там всегда жил. Пепа сказал да, но когда я предложила уговорить Каченку, потому что я тоже хочу, а Пепичеку все равно, то он сказал, что все равно ничего не выйдет, поскольку у нас там нет квартиры и ангажемента. Ангажемент – это то, что у Пепы с Каченкой в Ничине: роли в театре, гастроли и остальное.

Тогда я написала письма бабушке Даше, тете Марте и своей лучшей подруге Терезе, чтобы они помогли найти ангажемент. Лучше всего в Национальном театре, но если не получится, то можно и в другом месте. Тогда бы я смогла уговорить Пепу с Каченкой.

7. Как я раздавила муравьев

Как только стало тепло и хорошо, неприятности с физкультурой начались снова. С ней всегда так, но весной, когда мы выбираемся из спортзала на школьный двор или на стадион, все еще хуже, чем обычно, потому что это мы снова будем бегать, а куча народу будет на это смотреть.

Чего стоит одно только переодевание в шорты. Живот виден сразу со всех сторон, и с этим ничего не поделаешь. В купальнике так же, но мне это не мешает, потому что плавать я умею хорошо и быстро. Только это не считается, мы же никогда не ходим плавать со школой.

Ничего другого я не умею, хотя постоянно хожу в разные секции и мне это даже нравится. Но только не в школе. Перед каждым уроком мне страшно, потому что школьная физкультура придумана не ради упражнений, а ради издевательств над толстыми и неловкими детьми. А я и то и другое вместе.

Вчера все было совсем плохо, потому что проходил спортивный день. Уроки были только до десяти, а потом все ученики нашей школы и остальных ничинских школ шли на городской стадион бегать и прыгать, потому что у Владимира Ильича Ленина был день рождения.

Но сначала говорили речи и читали стихи. Из нашего класса стихи читала Валова, которая хоть и начинает заикаться, когда надо выступать, но у нее папа офицер, а соревнования организовали ничинские офицеры. Я очень завидовала Валовой, потому что ей не нужно было бегать, а только прочитать стихотворение, а потом помогать разносить цветы и медали. Зато она совсем не была этому рада. Она боялась что-нибудь забыть и боялась своего заикания, но больше всего она боялась своего папы пана Валы и учительницы Верецкой, которые поручили ей это стихотворение. Она все ходила вокруг сцены, где произносили речи и где она должна была читать, и каждый раз, когда она подходила к одному небольшому кусту, залезала в него. Потом вылезала и снова ходила кругами. Я сидела одна на траве, смотрела на Валову, и мне стало ее жалко. Еще мне было жалко себя, потому что я знала, что меня ждет, и было обидно, что мы не можем поменяться местами, хотя нам обеим этого хотелось бы. Никакое чтение стихов не смогло бы меня вывести из себя.

Я злилась, и грустила, и давила муравьев, которые ползали у меня под ногами, а иногда и по ним. Вдруг кто-то сказал:

– Скажи, пожалуйста, зачем ты это делаешь?