Будапештская весна

Я постучал в дверь и, услышав из-за нее какое-то бормотание, вошел в номер. Обставлен он был по-старомодному и казался довольно неуютным, тем более что окна выходили во двор. Воздух был спертым, сильно пахло табаком.

Хуняди с сигаретой в зубах и в пижаме еще лежал в кровати. Вокруг валялись газеты. На прикроватной тумбочке — множество окурков сигарет и откусанных кончиков сигар. Постельное белье все перепачкано табачным пеплом. Хуняди было уже за пятьдесят. И хотя он, лежа в постели, естественно, еще не побрился, выглядел он довольно хорошо. Это был красивый мужчина. Волосы и усы — чистое серебро. Красивые глаза его, которыми он свел с ума не одну женщину, казались уставшими, он их сильно щурил. Пальцы рук пожелтели от никотина. Голос — хрипловатый, какой бывает обычно у мужчин после затяжной попойки. Кто знает, где и как он провел ночь?

Когда я поздоровался с ним, произнеся традиционное «Целую ручку», он сразу же узнал меня и не без удивления спросил:

— Так это ты?

Видимо, он не знал, что я работаю у Мартона, а может, просто подумал о том, что я пришел к нему попросить денег в долг. Однако, услышав, что я принес ему пятьсот пенгё, которые он давно уже ждал, Хуняди сразу же оживился и воскликнул:

— Хорошо, сынок, прекрасно! Выпьешь чашечку кофе?

И не дожидаясь моего ответа, позвонил, а затем, откусив кончик толстой сигары, закурил. Пуская густые клубы дыма, он внимательно разглядывал меня.

— Поразительно.

— Что именно? — спросил я, хотя догадывался, что он имеет в виду.

— Просто поразительно, как ты похож на своего отца. А сколько же тебе лет?

— Двадцать.

— Твоему отцу было не больше, когда я увидел его в первый раз. Было это в Нью-Йорке. Его уже тогда хорошо знали, и когда он представлялся, то обычно говорил: «Я Каринти, не удивляйтесь…» Но ты и на мать тоже похож. И рот у тебя ее, и подбородок, да и ростом…

В дверь постучался номерной слуга, которому дядюшка Шандор приказал принести для меня кофе и пирожное, а себе — двойную дозу коньяку, хотя он уже успел выпить и до этого, так как возле него стояла пустая рюмка.

Хуняди очень вежливо разговаривал с номерным, называл его сынком, а тот в свою очередь старался угодить ему. Надо сказать, что Хуняди, как представителя старой богемы, все и всегда старались поскорее и получше обслужить, будь это кто-нибудь из персонала отеля, парикмахер, банщик, лавочник или телефонистка. Признаюсь, что и сам я в то время видел в нем в первую очередь крупного театрального деятеля прошлого, полузабытого у нас в стране, хорошего рассказчика и талантливого театрального режиссера. О том, что он в довершение всего оказался еще и незаурядным новеллистом, сумевшим сохранить первозданную прелесть венгерской новеллы, я узнал гораздо позже, когда Хуняди уже не было в живых.

Я передал ему деньги, а он расписался в квитанции. Деньги он пересчитывать не стал, а, зажав в руке, постукивал пальцами по одеялу. Правда, одну двадцатку он держал чуть в стороне от остальных купюр. В то время у нас существовал неписаный закон: человека, принесшего деньги, обычно в знак признательности одаривали деньгами, и я об этом хорошо знал. В сложившейся ситуации я мог рассчитывать на десять — двадцать пенгё, а поскольку ни одной десятки среди переданных мною денег не было, то я решил про себя, что именно эта двадцатка предназначена мне. В том положении, в каком я тогда находился, двадцатка для меня имела немаловажное значение. Во-первых, это были бы мои личные деньги, о которых мама ничего бы не знала, и, следовательно, мне можно было бы не отдавать их ей, а истратить на собственные нужды…

Так-то оно так, но Хуняди мял двадцатку пальцами, а мне почему-то не давал. Я тут же решил, что он просто-напросто ищет удобный повод, чтобы сделать это, так сказать, деликатно, а не сунуть мне их в руки как совершенно незнакомому человеку. Я знал, что он очень любил моего отца и, возможно, уважал только его одного.

— Как себя чувствует мама? — поинтересовался он.

— Спасибо, хорошо.

— Передай, что я целую ей ручку. — Хуняди задумался и закурил новую сигару. Он так странно держал ее двумя скрюченными пальцами перед своим носом, будто хотел защитить себя от табачного дыма.

Я не сомневался, что отделенная от других денег двадцатка предназначалась именно мне. Не стоит удивляться моей наивности! Мне в то время было двадцать лет, и к тому же в кармане у меня не было ни гроша. Однако попросить денег у Хуняди я ни за что на свете не решился бы…