Будапештская весна

— Не приняли… Никогда не забуду, как я с отказом в руках стояла на площади Кальвина и во весь голос ревела, а прохожие испуганно заглядывали мне в лицо… — На середине фразы Ютка вдруг остановилась: говорить это, видимо, не следовало. Она испугалась своей болтливости — раньше такого с ней не случалось. Она через плечо юноши заглянула на стол и попыталась быстро сменить тему разговора. — Неужели так много бумаги надо для того, чем вы занимаетесь? Учителем хотите быть, да?

Золтан инстинктивно склонился к столу, как бы стараясь прикрыть собственным телом свои записи, но тут же отодвинул всю груду бумаги в сторону.

— Нет, педагога из меня не получится.

— А когда университет окончите, будете ученым?

— Если это вообще можно назвать наукой… — Он вдруг обрадовался, что у него появился предлог прервать занятия, и стал складывать свои записи в специально для этого приготовленный черный ящик. — В одном романе кто-то сказал: «Я философ, доктор ненужных наук…»

На лбу у Ютки прорезалась небольшая складка. Девушка задумалась.

— Вы шутите! Вы бросили бы заниматься, если бы считали, что это никому не нужно.

— А кому нужно, чтобы я четыре года делал выписки на тему о состоянии языка в эпоху реформы? Мир от этого нисколько не изменится. На соседнем факультете в университете есть один исследователь — настоящий гений, свободно читает на двадцати языках. А знаете, чем он занимается? Седьмой год пишет работу: «Происхождение некоторых болгаро-турецких приставок».

— Зачем же он это делает?

Золтан пожал плечами:

— Хочешь жить, плыви!..

— Что это значит?

— Лозунг гуманистов… Хочешь жить, надо плыть…

Ютка, тряхнув волосами, подняла на него свои темные глаза:

— Но так жить нельзя.

— Почему? Кому-нибудь от этого плохо?

— Вы занимаете место другого, который стал бы учиться по-настоящему. Из-за вас его в университет не приняли…

Вывод был настолько неожиданным, что Золтан не нашелся, что ответить. Он растерянно замолчал, и на лице его появилось обиженное выражение. Ютка отрешенно смотрела вдаль, по-видимому и не догадываясь, как больно задела собеседника. Она о чем-то размышляла.

— Я еще совсем маленькой полюбила читать… Приготовлю побыстрее уроки и сразу к окну. А дочитав книгу до конца, всегда придумывала продолжение. До сих пор ловлю себя на том, что выдумываю всякие истории. Попалась мне на днях книжечка — «Шинель». Не читали?

— Читал.

— Правда? Знаете, я много думала о судьбе этого маленького, бедного, старенького Акакия Акакиевича, о том, как бы ему получить обратно свою шинель — ведь тогда бы он не простудился и не умер… И думала до тех пор, пока точно не придумала как. Ведь вор, тот, что с пышными усами, отправился с украденной шинелью в корчму, сел играть в карты и в тот же вечер выиграл такую кучу денег, что его начала мучить совесть. Он плакал, колотил себя волосатым кулаком в грудь, кричал, какой он жуткий злодей, и на другой день вернул шинель Акакию Акакиевичу. Тот обрадовался, сбегал за вином, вместе с домовладелицей они выпили, пели песни, а потом он на ней женился, родились у них мальчик и девочка, беленькая такая… — Ютка вдруг замолчала, точно устыдившись своей болтовни. — Послушайте, да у вас весь лоб в чернилах…

Золтан в тот день уже вообще не мог больше работать: заглянул мельком в мемуары Сечени и сразу же недовольно захлопнул книгу. Озноб словно перекинулся с девушки на него. Он дрожал даже возле печки, втягивая голову в плечи. Закурил, быстро делая одну затяжку за другой, и тут же растоптал наполовину недокуренную сигарету. Он под любым предлогом — выпить глоток воды или очинить карандаш — шел на кухню и, не заставая там Ютки, тут же выходил, делая вид, что ищет что-то то в передней, то в темном коридоре, или стучался в комнату к Турновским, заранее зная, что женщина усадит его и начнет разговаривать. Но в присутствии других девушка никогда к нему не обращалась, даже не глядела в его сторону, как и при первой встрече. Золтану не давал покоя утренний разговор, ему хотелось его продолжить, но он не знал, где и как. По Ютке тоже нельзя было угадать, обиделась ли она на него за что-нибудь или у нее просто такая манера…

«А, будь оно неладно!..» — с досадой отмахнулся наконец Золтан. Он встал и вернулся к себе в комнату, но ничего путного придумать так и не смог. Беспокоило его и отсутствие Гажо. Куда тот, к дьяволу, запропастился? Пообедав, он каждые десять минут смотрел на часы, дважды выходил на лестничную клетку. Когда Гажо наконец пришел, Золтан сердито на него набросился:

— Ты с ума сошел, Гажо! Где тебя так долго носило?

До этой минуты Гажо и в голову не приходило, что за него могут здесь волноваться. Он удивленно слушал упреки Золтана, исподтишка наблюдая за ним и стараясь понять, действительно ли за этими сердитыми словами скрыта тревога за его судьбу. С подобным отношением Гажо сталкивался в жизни мало, а после призыва в армию весь мир казался ему враждебным.

— Ну ладно уж! — проворчал он, точно обиженный. — Ну покопал немного окопы для Гитлера… А как надоело, бросил.