Будапештская весна

К утру он успокоился, дыхание его стало глубже, он уснул. С этого момента температура стала быстро падать. Молодой сильный организм буквально за несколько часов сумел побороть болезнь. Уже после обеда он проснулся, оглядел пустую сумрачную комнату. Везде была тишина, только с кухни слышался треск огня, красные блики которого, пробиваясь сквозь решетку, ковром ложились на пол. В постепенно сгущавшихся сумерках дышали мир и спокойствие. Некоторое время спустя Золтан услышал доносившиеся из соседней комнаты звуки рояля: играла, очевидно, Турновскине. Под ее быстрыми пальцами легко и радостно всплескивались звуки, как стремительные струйки воды у полуденного фонтана. Мелодия то затухала, то вновь возникала, неся с собой свет и жизнь. Вместе с сонатой Бетховена сюда врывалась весна, она уже растопила весь снег и лед, начисто смыв его с крыш домов вместе с копотью и грязью, и сейчас в веселом гомоне птиц радостно пела в голубизне неба, покрытого гирляндами легких, редких облаков.

«Сколько силы, сколько душевной экспрессии в этой сонате! Она действует и побеждает и теперь, спустя целое столетие после смерти автора», — думал Золтан, пораженный мощью музыки. Турновскине, очевидно, уже давно не садилась за рояль да и ноты видела не совсем ясно. Она играла, то и дело останавливаясь и смеясь над собственной беспомощностью. Ему хотелось встать и погладить ее начавшую седеть голову.

…Уже через пару дней он окреп настолько, что его приходилось уговаривать лечь в постель. Вся горечь последних недель начисто выкипела из его сердца. Гажо обратил внимание на то, что Золтан стал гораздо проще, веселее и в разговоре, и в поведении. После обеда он попросил у Гажо сигарету и с удовольствием ощутил давно забытый вкус табачного дыма. Еще в Дьёре, в солдатских казармах, они затеяли забавную игру: подкалывать друг друга и при этом сохранять серьезное выражение лица.

— Заплатишь восемьдесят филлеров — побрею, — начал Гажо.

На это нужно было ответить какой-нибудь остротой. Но Золтану, как назло, ничего не приходило на ум. Чтобы чем-то развлечь выздоравливающего друга, Гажо рассказывал ему много разных историй, охотнее всего — об угольных шахтах.

— Есть три забоя, три шахты, понимаешь? «Валентина», «Медвеш» и «Уйхедь»… Но шахты старее, чем «Валентина», нет во всей Венгрии: она была открыта еще при Марии-Терезии. В то время приехал сюда один немец. Звали его Фердинандом Бауманом. Его фотографию мне показывал наш учитель Добо. Такая бородатая, некрасивая, грубая физиономия; на голове — цилиндр, словно печная труба… По характеру — крикун, задира, ловелас. Однажды он заметил, что из трещины в скале на склоне холма просачивается дым. Тогда он побился об заклад на десять бочек пива, что найдет в этом месте каменный уголь. И действительно, правдами и неправдами он вскоре скупил все виноградники вокруг и начал осуществлять свое намерение. Но случился обвал, и гора земли погребла его вместе с тремя сыновьями.

— Расскажи еще что-нибудь…

— Что тебе рассказать? Как-нибудь приедешь к нам, я сведу тебя в шахту, в главный забой, а там по крайней мере пятнадцать старых, уже заваленных породой, забоев. Я сам работал в одном таком старом забое на шахте «Валентина». Там добывали уголь и раньше, но потом забросили, а гора, осев, раздавила его. Мы нашли там очки — они у меня еще и сейчас валяются где-то дома, — кусок рельса, медную шахтерскую лампу и старые рваные штаны, в кармане которых был крейцер времен Марии-Терезии…

И днем и ночью, с небольшими перерывами, велись артиллерийский обстрел и бомбежка осажденного города. Но к этому в конце концов можно было привыкнуть. На далекие разрывы вообще уже никто не обращал внимания. Только когда от близкого взрыва дом внезапно начинал дрожать или вблизи что-то с глухим гулом рушилось, люди прислушивались. Однажды утром в комнату Турновских влетел осколок мины; он пробил жалюзи, маскировочную бумагу и оставил глубокую борозду на полу, но никому не причинил вреда. Турновский заклеил дыру в окне белой бумагой, и они продолжали жить в самом центре битвы: топили печку, готовили пищу, мылись, вели беседы и с мудрой беспечностью игроков полностью отдали свою жизнь в руки судьбы. В светлое время суток Золтан даже читал.

20

Вот уже много недель Гажо не мог избавиться от чувства голода. С того дня, когда они с Золтаном прибыли в Будапешт, он ни разу не наедался досыта. Гажо никому не говорил, что голоден, но постоянное мучительное ощущение не давало ему покоя: он все время ходил с видом человека, ищущего что-то. Шоколад, который он нашел в угловой комнате, был давно съеден, но и после этого Гажо десятки раз снова и снова переставлял мебель, обшаривал все шкафы и ящики. Даже сон покинул его. По вечерам он долго не мог уснуть, мечтая о всевозможных продуктах.