Будда

Казалось бы, в жизни Сидхартхи с появлением рядом с ним Ясодхары должно было поменяться, но этого не случилось. В нем не проявилось никакого волнения. Он так же черпал успокоение в себе, волнения мира словно бы не касались его. Стараясь определить их меру и глубину, он находился в состоянии поиска причин происходящего. Отыскать же эти причины представлялось возможным лишь пребывая в мире с собственной душой. Именно в умиротворенности рождались необходимые мысли.

Раньше свое одиночество среди людей Сидхартха принимал как благо, он и теперь не изменил убеждения, лишь кое-что тут сдвинулось, его одиночество сделалось как бы принадлежащим уже не ему одному.

Начался месяц васс. Пошли дожди. Они лили беспрерывно. Небо было черное. Земля тоже почернела. Все в парке стало темно и сумрачно, уж не различишь из окна поникшие деревья, они не отличимы друг от друга, веяло от них грустью и покорностью судьбе. Но за нею угадывалась не обычная угнетенность, естественная для сакиев, привыкших понимать свою неотъемлемость от мира, зависимость от него. Тут было что-то от противоборства внешним силам — нет, не в деревьях, а в том, что стояло за ними, слегка обозначаемое и прикоснуться к чему можно лишь с помощью чувств. Причем, противоборство уже сломанное, раздавленное, однако ж не вызывающее сочувствия.

Именно так это увидела Ясодхара, она теперь жила с мужем во дворце, построенном еще до их свадьбы, кажется, специально для того, чтобы в нем проводить дождливое время. Ясодхара очень скоро поняла тяготение Сидхартхи к одиночеству души, которое есть питательная среда для устремленности в дальние дали. Она остро воспринимала все, что случалось с нею, обнаруживала такое восприятие и в царевиче, и радовалась. Она и сама любила услаждать душу, пребывая в одиночестве.

«Ах, как же это хорошо, когда никто не мешает, и я уношусь в воображении невесть куда и кажусь себе совсем не то, что есть на самом деле. Во мне появляется что-то сильное и дерзновенное, вот сделаюсь серебристой рыбкой и уйду по реке в неближний океан. А то взмахну крыльями и взлечу высоко в небо, и земля будет передо мною как на ладони, и птицы примут меня в стаю. Я знаю, в стае и Сидхартха, возлюбленный муж мой, я уже не однажды видела его… он был как лебедь, белый лебедь… Он и не мог быть никем иным, я знаю».

Ясодхара в присутствии мужа и придворных не закрывала лица, и это не понравилось брамину Джанге. Он сурово говорил с нею, но она не вняла его словам и написала гатас, были в нем такие строки:

«И с открытым лицом благородная женщина верна себе:
Она и тогда подобна алмазу Мани.
Благородная женщина такой и пребудет вовеки,
А вот порочный человек, как бы ни украшал себя,
Не скроет того, что на сердце…
Зачем той, что управляет своим телом
И владеет словами и знает им цену,
Зачем ей закрывать лицо?
Все риши ближнего мира знают про мои намеренья,
И Боги, способные читать мысли людей,
Знают про мои намеренья, про уменье
Быть воздержанной и скромной.
Зачем мне закрывать лицо?.».

Она написала Гатас и долго никому не показывала, а потом как бы позабыла про него. Но однажды, когда они с мужем сидели у высокого окна и смотрели, как по ту сторону лил дождь и по черной земле бежали мутные ноздреватые потоки, а воздух за дворцовой стеной точно бы загустел, даже отсюда чувствовалась зависшая надо всем духота: и над поникшими деревьями, и над прибитой травой, и над видимым, а также и невидимым из окна миром, — попробуй развеять эту духоту, попробуй растолкать!.. — вот тогда в душе у Ясодхары что-то сдвинулось, сделалось грустно, и она, сама того не заметив, прочитала стихи. Эти стихи совсем не относились к тому, что открывалось перед нею, однако ж вполне соответствовали разлитому в природе настроению.

Сидахртха выслушал со вниманием, и не было в его облике ничего, что сказало бы об удивлении. А Ясодхара решила, если заметит в лице у мужа что-то хотя бы издали напоминающее удивление, обидится и уж постарается показать ему свою обиду. Но она ничего не заметила и облегченно вздохнула. Она еще и потому облегченно вздохнула, что почувствовала в муже одобрение своему занятию. И это было для нее в диковинку. Отец и братья, все близкие не одобряли ее увлечения, полагая никому не нужным, а ей в первую голову.