Будда

Он пришел во дворец глубокой ночью, когда в черном небе сияло созвездие Пашая, а земля была погружена в мертвый сон, осторожно открыл дверь в покои, где на ложе, усыпанном жасмином, спала Ясодхара, долго смотрел на нее с грустью… Позже он узнал от людей, что в эти мгновения в прудах завяли пышные лотосы, а листья дерев усохли, утратили в себе что-то павлины и сойки, аисты и попугаи, у многих музыкантов, которые еще не спали и наслаждались чудными звуками, вдруг выпали из рук, враз ослабевших и сделавшихся непослушными, флейты и лютни, тамбуры и тамбурины…

Сидхартха нашел Чандру в условленном месте, по его повелению тот обрил ему голову и подрезал бороду. Следуя обычаям бхикшу, царевич накинул на плечи старый желтый плащ, услужливо поданный возницей, сел на любимого коня и отъехал… Оказавшись за городской чертой, он соскочил с коня, передал его верному слуге, сказал, чтобы тот возвращался во дворец, дальше он пойдет один. А еще он сказал:

— Пусть отец и мать не огорчаются. Я вернусь, когда достигну мудрости, той, высшей… Я открою Закон, и тогда их умы успокоятся. И пусть не погаснет свет в душе у жены моей и сына. Прощай!..

Чандра вернулся и сказал все, что ему было велено. Суддходана потемнел в лице, горестно вздохнула Майя-деви, а Ясодхара заплакала, и плач ее слышался далеко окрест, она восклицала сквозь слезы:

— О, мой супруг, одаренный силой… беспредельно славный… куда ты ушел? Зачем?.. Зачем ты покинул меня? О, мой супруг с ярко-красными губами, как плод бимба, с глазами длинными, как лепесток лотоса… с зубами белыми, как молоко коровы, со знаком Оурна между бровями, как я стану жить без тебя, о, мой возлюбленный?!.. Будь проклята разлука с теми, кого любишь!

Сидхартха ушел из царства сакиев под именем Готамы, и с тех пор оно надолго сделалось его единственным именем.

Часть вторая САКИЯ-МУНИ

1

У него возникло такое чувство, точно бы он знает все, что происходило с ним в ту пору, когда его не было на земле, а он существовал в другом мире, но через ощущения уже сделался привязан к земной жизни. Стоило чуть напрячься, и он видел себя ребенком. Тогда его начали кормить мясом горного барана, полагая, что это необходимо, и он никогда не испытает чувство голода. Для него убили куропатку. Брамин Джанга сказал, что птичье мясо поможет ему овладеть священным знанием. А потом стали давать рисовую кашу на масле. Считалось, что эта еда подвинет его к познанию мира.

А уж то, что совершалось позже, Готама помнил хорошо. Как же забыть обряд дарения коровы? Брамин Джанга сделал все, что надобно при этом обряде, после чего ополоснул холодной водой голову Сидхартхи и сказал свистящим шепотом:

— Очисти лицо юноши, но жизнь у него не отбирай!

Было и другое, что всякий раз смущало и вызывало недоумение, не по сердцу оказались мальчику жертвоприношения Богам ли, предкам ли, Брахману ли… Он видел, как отнималась жизнь у слабых существ, и душа переполнялась болью, хотя что это была именно боль, он узнал позже, повзрослев. Но и мальчиком он обладал свойством понимания чужого сердечного движения, и совсем не обязательно, чтобы это относилось к людям, а и к животным, и к деревьям… Он ко всему испытывал откровенный интерес, потому-то так рано имеющее быть на земле стало предметом его размышлений. Одна из сторон истины уже в ту пору открылась ему, юному. И, хотя не могла повлиять на него, не покинула, со временем укрепляясь, сделалась тем, чем сделалась… Он понял себя не оторванно от мира — и камень на дороге лежит не просто так, а потому, что и ему, неподвижному, темно-серому, определено свое назначение — а как существо, которое связано с другими существами, и совсем необязательно подобными ему, а часто решительно отличными от него. Он по-прежнему легко воображал себя то птицей, то лесным зверем, то могучим белым слоном или ветром, да, и ветром тоже, что проносится над священным Гангом и близок духам, развеянным над его водами, те духи не отступили, не канули в беспредельность, а пребывают тут же. У него, еще мальчика, нередко возникало ощущение какой-то утесненности в воздухе. Он тогда не знал, отчего это?.. Но теперь знает и, может, поэтому прежнее ощущение приходит нечасто. Впрочем, когда оно появляется, Готаме как и в юности становится не по себе, жалко чего-то, неугадливо впереди… Духи как бы входили в Готаму и всяк нес что-то свое, и это переполняло его, подвигало к чему-то в нем самом, к открытию неизведанного раньше. Но само открытие медлило, прийти не спешило, это угнетало, особенно когда наступали дождливые дни, сменяемые черными ливневыми ночами, жестокими и суровыми в своей непроницаемости. Было бы совсем плохо, если бы на помощь Готаме не поспешала сызмала обретенная им устремленность в иные, неземные миры. Она жила в нем неизбывная и определяла его сердечное состояние. Та устремленность словно бы приподнимала над миром бывания и прогоняла тоску, а она, случалось, прокрадывалась в сердце и томила.