Будда

3 Просветление Легенды свидетельствуют, что детство Гаутамы было безмятежно — заботливый отец зорко следил, чтобы зрелище страдания никогда не попадалось на глаза юному наследнику. А между тем, только пройдя через их горнило, можно обрести духовную зрелость. Правда, позже Гаутаме припомнился один момент его детства, когда ему приоткрылось видение другого мира, нежели тот, в котором он жил. Как-то раз, когда он был совсем маленьким, отец взял его на священный обряд первой распашки полей под будущий урожай. Это был большой ежегодный праздник, на который собирались все шакьи от мала до велика. Шуддход­хана как правитель тех мест должен был обязательно принять в нем участие. Вот он и оставил мальчика на попечение нянек в тени дерева сизигиум, которое росло неподалеку от кромки поля. Любопытным нянькам очень захотелось взглянуть на праздник, и они убежали на поле. Оставшись один, маленький Гаутама немедленно сел и стал с любопытством оглядываться. С этого места легенда имеет несколько версий. Согласно одной из них, наблюдая, как распахивают поле, мальчик увидел, как нож срезает верхний слой земли с побегами молодой травы и уничтожает множество мелких жучков и букашек вместе с кладками яиц, которые они на свое горе отложили под ее корнями. Глядя на эту картину погибели насекомых, ребенок ощутил странную горечь, как будто убивали его близких [1]. Но чувства быстротечны, когда ты только начинаешь жить. День выдался на диво погожий, солнце ярко светило, на небе не было ни облачка, и вскоре печаль сама собой улетучилась из души юного Гаутамы. На смену ей в его сердце проникла светлая, чистая радость. Каждому из нас хоть раз в жизни довелось испытать такой прилив чистого немотивированного восторга. Но стоит задуматься о том, что его вызвало, начать анализировать, как ощущение восторга блекнет. На самом деле здесь нет ничего удивительного. По сути, это не что иное, как моменты экстаза, который уносит душу ввысь, а при соприкосновении с рассудочным сознанием немедленно исчезает. Само слово экстаз буквально означает «находиться за пределами себя»; это состояние не имеет ничего общего с бодрствующим, вечно алчущим эго. Как позже заметит Гаутама, экстатическое состояние «существует отдельно от объектов, пробуждающих жажду жизни». Увидев страдания живых существ, мальчик впустил в свое сердце их боль, и его неожиданно затопила волна глубокого сострадания, вырвав из привычного состояния душевного комфорта. Так всплеск бескорыстного сочувствия подарил ему момент духовного освобождения. Повинуясь инстинкту, ребенок вдруг успокоился и непроизвольно принял позу йоги: сел на скрещенные ноги и с выпрямленной спиной. Будучи йогином от рождения, он сумел войти в первую йогическую дхъяну , состояние, в котором йогин ощущает спокойную радость, но еще способен мыслить [2]. И хотя никто, конечно, не учил его этому, маленький Гаутама на несколько мгновений испытал, что значит отрешиться от собственного «я». Легенда гласит, что живой мир природы сразу же распознал огромный духовный потенциал юного Гаутамы. По мере того как день катился к закату, тени деревьев сдвигались, следуя за солнцем, но только не тень дерева, под которым сидел мальчик. Дерево продолжало защищать его от палящего зноя. Это чудо произвело огромное впечатление на нянек, когда они, вспомнив о своих обязанностях, вернулись наконец к своему подопечному. Они привели Шуддходхану, и тот немедленно воздал почести своему маленькому сыну. Эта последняя часть истории, несомненно, является чистым вымыслом. Однако самой истории о том, как Гаутама еще совсем малышом погрузился в состояние йогического транса, независимо от ее исторической достоверности, придается важное значение в палийских легендах о Гаутаме. Считается, что это событие сыграло не последнюю роль в его последующем просветлении. Итак, прошли годы, и в период разочарования в путях к духовному освобождению, которые предлагали аскеты, йоги и нищенствующие лесные монахи, Гаутама, разрываясь между отчаянием и надеждой, вслед за своей мыслью о том, что должен быть какой-то иной путь к просветлению, вдруг вспомнил то давнее детское переживание. Воспоминание о состоянии экстаза, пережитом в раннем детстве, вдруг непроизвольно всплыло из глубин памяти. До крайности истощенный Гаутама будто вновь ощутил блаженную прохладу под сенью сизигиума, а следом немедленно возникла ассоциация с «прохладой» нирваны. Сама судьба словно давала ему надежду: многим посвященным в йогу, несмотря на многолетние упорные занятия, удается достичь лишь первой дхъяны ; у Гаутамы же это получилось само собой, без всяких усилий, и принесло предвкушение нирваны. С тех самых пор, как он покинул Капилаватсу, Гаутама изгнал чувства радости и счастья из своей жизни. В годы аскезы он активно умерщвлял плоть, надеясь тем самым достичь мира сокровенного, который, по его глубокому убеждению, был антиподом обычной жизни вечно страдающего человечества. И все же, будучи ребенком, без всяких усилий он сумел ощутить йогический экстаз — просто потому, что до этого испытал чистую, ничем не замутненную радость. При воспоминании о живительной прохладе в тени дерева, его, слабого и истощенного аскезой, охватило ощущение сродни тому, что испытывает выздоравливающий от тяжкой болезни. В голове родилась довольно смелая и необычная мысль: «А вдруг это и есть путь к просветлению?» Может, духовные наставники заблуждались? Вместо того чтобы насильно вести свое «я» к окончательному освобождению, не лучше ли попробовать добиться его без всяких усилий? А может, нирвана — естественное свойство человеческой природы? Если малыш сумел войти в состояние первой дхъяны и ощутить дыхание нирваны, то для взрослого человека такого рода йогическое озарение должно быть совершенно доступно. И вместо того, чтобы использовать йогическую практику как оружие против собственной человеческой природы, не лучше ли с ее помощью культивировать те ее ростки, которые ведут к ceto - vimutti , «высвобождению ума» (пали), что есть синоним высшего просветления? Размышляя о том своем детском опыте, Гаутама пришел к убеждению, что его догадка верна. Этот путь действительно ведет к нирване. Теперь все, что от него требуется, — проверить свою догадку на практике. Что было причиной того состояния спокойной тихой радости, которая с такой легкостью вызвала первую дхъяну ? Безусловно, ее важной составляющей было то, что Гаутама определил как «уединение». В тот раз он остался совсем один, и никогда бы ему не достичь того экстатического транса, если бы няньки хлопотали над ним, отвлекая своей болтовней. Следовательно, для медитации нужны тишина и уединение. Но уединение не только в физическом, но и в более широком смысле. Тогда в детстве, сидя в ласковой прохладе под деревом, он был свободен от каких-либо материальных желаний, от всего нездорового и отталкивающего. А все шесть лет, что прошли со дня его ухода из дома, Гаутама беспрестанно вел войну со своей человеческой природой, жестоко подавляя любой ее порыв. Он научился отказывать себе в каких бы то ни было удовольствиях. А сейчас он спрашивал себя: стоило ли бояться душевной радости, подобной той, что он испытал в тот далекий погожий день? Ведь то ощущение чистого восторга не имело ничего общего с ненасытной алчностью эго или чувственными желаниями. Неужели какое-нибудь радостное переживание и впрямь могло бы избавить от эгоистического самосознания и привести к йогическому трансу? Задав себе этот вопрос, Гаутама ответил на него со свойственной ему честностью и прямотой. «Нет, такое удовольствие я испытать не боюсь», — произнес он [3]. Теперь надо было попытаться воспроизвести ощущение уединенности, которое в тот раз ввело его в транс, и добиться полезного, благотворного умонастроения, которое позволило бы бескорыстно сопереживать другим, как в тот раз, когда он пожалел молодую траву и насекомых. Однако надо было не менее усердно избегать любого настроения, любой мысли, которые были бы бесполезны или мешали просветлению. По большому счету, Гаутама и так уже жил в соответствии с этим принципом, соблюдая «пять заповедей», запрещавших «неполезные», неподобающие ( акусала ) поступки, как то: насилие, ложь, воровство, употребление опьяняющих напитков и совокупление с женщиной. Однако теперь Гаутама счел, что этого мало. Следовало активно взращивать в себе позитивные умонастроения, кото­рые были бы прямо противоположны этим пять ограничениям. Позже он будет говорить, что стремящийся к просветлению должен «активно, решительно и упорно» культивировать эти «полезные», «благо­творные» или «подобающие» настроения, способствующие здоровому состоянию духа. Так, ахимсу (непричинение вреда) можно практиковать только в одном виде: вместо того чтобы просто избегать насилия, следует проявлять мягкость и добросердечие ко всему и всем; проявлять заботливость и сердечную доброту в ответ на любые проявления враждебности или недоброжелательности. Мало просто избегать лжи, крайне важна «правильная речь». Кроме того, любое высказанное суждение должно быть достойно того, чтобы быть высказанным, а именно быть «обоснованным, точным, понятным и благожелательным». Мало просто воздерживаться от воровства, бхикшу , как утверждал Гаутама, должен выказывать признательность за любое подаяние, одинаково благодаря каждого и никого не выделяя, а еще — находить удовольствие в обладании самым скудным имуществом [4]. Каноническое учение йоги всегда подчеркивало, что соблюдение этих пяти запретов приведет к «беспредельной радости». Но если не только пассивно их соблюдать, но и активно взращивать в душе позитивные умонастроения, то эта радость, иными словами, экстаз , должна удвоиться. Как только это «подобающее» поведение войдет в привычку, став второй натурой, бхикшу , как считал Гаутама, «обретет в душе чистую радость», подобную тому блаженству, что снизошло на маленького мальчика под деревом [5]. То воспоминание из далекого детства, по-новому оцененное и истолкованное, сыграло, как гласят палийские тексты, роль поворотного пункта в жизни Гаутамы. Именно тогда он решает больше не бороться со своей человеческой природой, а наоборот, совершенствовать ее, культивируя умонастроения, способствующие просветлению, и отказываясь от всего, что могло бы помешать духовному прогрессу. Гаутама начал размышлять о том, что определил как «Срединный путь» — золотую середину между безудержным потаканием прихотям жадного до телесных и душевных удовольствий эго, с одной стороны, и крайней формой его подавления — аскетизмом (что, как он убедился, не менее пагубно) — с другой. Для начала он решил немедленно отказаться от жестокого самоистязания, которое практиковал вместе со своими пятью собратьями-аскетами. Это настолько истощило его силы, что исключило какую бы то ни было возможность испытать «чистую радость», которая есть прелюдия к духовному освобождению. И тогда, впервые за долгие месяцы он позволил себе принять нормальную пищу, начав с того, что в канонических текстах именуется куммаса : по одной версии — это был смешанный с молоком сладкий творог, по другой — рисовая похлебка. Увидев, что Гаутама вкушает пищу, пятеро его спутников бхикшу пришли в ужас и с презрением покинули отступника, решив, что он предал идею поисков просветления [6]. Бхикшу , конечно, заблуждались. Гаутама вернулся к нормальному питанию, желая восстановить силы и обрести прежнее здоровье. В это время он начал обдумывать собственный путь йоги. Он больше не стремился раскрыть свое истинную вечную сущность, убедившись, что это не более чем очередное заблуждение, уводящее в сторону от истинного просветления. Созданный им путь йоги должен был помочь лучше узнать свою собственную человеческую природу и использовать ее возможности для приближения к нирване. Прежде чем приступать к медитациям, следовало достичь того, что он назвал «осознанной внимательностью» ( сати ). Это означало в каждый момент бодрствования подвергать тщательному осмыслению свое поведение. Гаутама тщательно следил за сменой собственных чувств и ощущений, равно как и за неугомонным бегом и метаниями мыслей. Стоило возникнуть какому-нибудь чувственному желанию, он не просто прогонял его прочь, а пытался понять, чем оно вызвано и как скоро оставит его. Он постоянно наблюдал, как чувства и мысли взаимодействуют с внешним миром, и старался осознать каждое свое действие. Он научился отдавать себе отчет в том, как ходит, наклоняется, расправляет члены. Отныне Гаутама четко осознавал все, что делал, — как он ел, пил, разжевывал пищу и ощущал ее вкус, как отправлял естественные надобности, как ходил, стоял, сидел, говорил и молчал» [7]. Он прослеживал ход мыслей, бесконечно рождающихся в мозгу, подмечал, как за какие-нибудь полчаса великое множество мимолетных желаний и побуждений одолевают его, мешая сосредоточиться. Он четко осознавал свою реакцию на внезапный шум или на смену температуры внешней среды, всякий раз убеждаясь, насколько легко даже самая незначительная мелочь разрушает состояние умиротворенности ума. В то же время культивируемая Гаутамой осознанность не имела ничего общего с углубленным самоанализом невротика, который со всех сторон чуть ли не под микроскопом рассматривает каждое свое действие с тем, чтобы потом осудить и наказать себя за него как за «проступок». Напротив, в созданной Гаутамой системе не было места проступкам по причине их «неполезности»: проступок или грех лишь надежнее привязывает к эго, которое ищущий просветления желает преодолеть. Здесь важно понять логику, которой руководствовался Гаутама, относя те или иные действия и мысли к кусала или акусала . Возьмем, например, сексуальные отношения. Они включены в список пяти яма не из-за того, что считаются грехом, а совсем по иной причине — потому что не помогают в достижении нирваны. Половое влечение символизирует желание, т.е. то, что запирает человека в бесконечном круге сансары ; оно требует усилий, которые можно было бы посвятить упражнениям в йоге. Таким образом, бхикшу воздерживались от половой жизни по тем же мотивам, что и спортсмен — от тяжелой вредной пищи накануне ответственных соревнований. Речь не о том, что сексуальные отношения вредны или бессмысленны, они просто не представляют пользы для того, кто занят «поиском священной истины». Гаутама скрупулезно изучал собственную человеческую природу не для того, чтобы потом предаться самобичеванию за промахи или слабости. Он преследовал совсем иную цель — определить, каким образом лучше всего использовать ее возможности на пути к просветлению. Он пришел к убеждению, что решение проблемы страданий можно найти в нем самом, в его человеческой сущности — в том, что он назвал «этой телесной оболочкой длиною в фатом3, этим телом и душой» [8]. И поскольку окончательное освобождение должно прийти через совершенствование собственной человеческой сущности, надо, как считал Гаутама, тщательно изучить ее и узнать все ее особенности — примерно так же, как наездник изучает возможности своего скакуна. Вместе с тем осознанная внимательность позволила Гаутаме острее, чем когда-либо, понять, как глубоко и всесторонне пронизывают человеческую жизнь желания и порожденное ими страдание. В то же время он замечал, что всякая мысль, всякое острое желание из тех, что тысячами одолевают его, на самом деле удивительно быстро улетучиваются. Они преходящи и непостоянны ( аникка ). Каким бы страстным ни было желание, оно в скором времени пройдет, уступив место другому. Ничто не длится долго, даже блаженное медитативное состояние. Гаутаме открылось, что именно эта преходящая мимолетная природа человеческой жизни и есть одна из главных причин страдания. Более того, поминутно наблюдая за своими чувствами и ощущениями, он пришел к выводу, что духкха не ограничивается главными трагедиями, как то болезни, старение и смерть. В той же мере духкха сопровождает человека ежедневно и даже ежечасно в виде мелких огорчений, разочарований, неприятностей и промахов. Позже он так сформулирует свой вывод: «боль, печаль и отчаяние есть духкха ; страдание есть близость к тому, что мы ненавидим, страдание есть потеря того, что мы любим, страдание есть невозможность получить то, чего мы желаем» [9]. Конечно, есть в жизни и удовольствия, но стоило Гаутаме подвергнуть их без­жалостному объективному анализу, как он подмечал, что удовлетворение, полученное одним человеком, означало страдание другого. Процветание в жизни одного обычно обусловливалось бедностью и лишениями кого-то другого; получая то, что делает его счастливым, человек немедленно начинает страшиться потерять это; он отчаянно гонится за тем, чего желает, даже понимая в глубине души, что в будущем это сделает его несчастным. Осознанная внимательность позволила Гаутаме понять и то, насколько велика роль желаний в жизни человека, а следовательно, и страданий, которые они неизменно вызывают. Человеческая натура, как ненасытный зверь, все время требует новой и новой пищи. В итоге человек видит все окружающее через призму своих желаний и не в состоянии разглядеть и осознать их истинную сущность. Отно­шение к любому объекту определяется тем, желанен он или нет, легко ли его получить или какую пользу он принесет. Иными словами, видимая нами картина мира искажена присущей нашему эго ненасытной жаждой обладания, и если наши желания вступают в конфликт с желаниями других, мы испытываем к ним неприязнь и враждебность. Этим объясняется, почему Гаутама, как правило, связывает два понятия — «желание» ( танха ) и «ненависть» ( доса ). Стоит человеку сказать «я хочу», как его начинают терзать зависть, ревность и ярость, если кто-то препятствует исполнению его желания или преуспевает там, где он потерпел поражение. Все это умонастроения «недолжные» и «бесполезные», потому что лишь усиливают в человеке эгоизм и себялюбие. Желание и ненависть, его непременная спутница, и есть те силы, что рождают несчастья и пороки нашего мира. С одной стороны, желание заставляет нас стремиться к обладанию вещами, неспособными надолго обеспечить нам удовлетворение. С другой — именно желания рождают постоянную неудовлетворенность собственным положением. Изучая собственные желания, бесконечной чередой проходящие сквозь сознание, Гаутама обратил внимание и на то, что человек вечно желает чего-то иного, отличного от того, что имеет в данный момент. Он хочет стать кем-то другим, направиться в какое-то другое место, получить то, чего у него сейчас нет. Такое впечатление, будто он сознательно стремится к очередному перерождению, к новой инкарнации. Эта неутолимая жажда ( танха ) проявляется даже в самых незначительных желаниях вроде тех, что заставляют нас менять позу, или пойти в другую комнату, или слегка перекусить, или вдруг прервать работу, чтобы поболтать с коллегами. Эти мелкие желания ежечасно и ежеминутно одолевают нас, и в итоге мы не знаем покоя. Мы все время поглощены стремлением стать кем-то или чем-то другим, чем есть в данный момент, и это отвлекает. Гаутама так сформулировал эту мысль: «Мир, сама сущность которого есть перемены, постоянно стремится стать иным. Он существует за счет перемен, только в постоянной изменчивости мир видит свое счастье, он очарован процессом перемен, но в этой любви к переменам содержится и доля страха, который по своей сути и есть страдание » [10]. Однако Гаутама размышлял над этими явлениями не просто как обычный мирянин. Он призвал на помощь психотехники йоги, и это позволяло ему проникать в суть явлений, видеть их во всей полноте, что, конечно, недоступно тому, кто вооружен лишь логикой и рацио­налистическим мышлением. С утра он собирал подаяние и после скромной трапезы, которую обычно вкушал до полудня, удалялся в какое-нибудь уединенное место, принимал позу асаны и приступал к выполнению йогического упражнения экаграта — концентра­ции [11]. Таким образом, осознание или переживание опыта жизни происходило отчасти в состоянии йогического транса, и это придавало прозрениям Гаутамы особенную ясность. Он видел явления «напрямую», проникая в их суть и наблюдая их в истинном обличье. И если восприятие обычного человека всегда предвзято, ибо вещи и явления видятся ему через призму собственных эгоистических побуждений, то Гаутаме, мастерски владеющему йогой, было доступно «видеть вещи такими, каковы они есть». Он, однако, не ограничивался созерцанием лишь негативных сторон человеческой природы; с не меньшим усердием он культивировал в себе «должные» умонастроения. Позже он объяснял, что человек может очистить свой ум, взращивая позитивные и должные умонастроения во время упражнений в йоге, сидя на скрещенных ногах и применяя особую дыхательную методику пранаяма , и тем самым вводить себя в состояние измененного сознания. «Изгнав злобу и ненависть из своего ума, он живет, не питая недоброжелательности, исполненный сострадания, желая процветания всему сущему... Избавившись от лености и вялости ума, он не только перестает быть ленивым и вялым, но обретает ум здравый, ясно осознающий себя и абсолютно внимательный... Избавившись от беспокойства и тревоги, он живет, не испытывая беспокойства, и его ум становится невозмутимым и спокойным… Избавившись от неуверенности, он живет с сознанием, которое преодолело изнуряющие (подтачивающие) сомнения и не подвержено бесполезным ( акусала ) умонастроениям». Таким путем йогины обычно «очищают сознание» от ненависти, вялости, беспокойства и неуверенности [12]. Брамины считали, что достигают этого духовного очищения посредством ритуальных жертвоприношений животных. Гаутама же теперь знал, что очищение доступно каждому человеку без посредничества жрецов, а исключительно путем медитации. Если выполнять ее должным образом, соблюдая предписания йоги, можно трансформировать неутомимые деструктивные потоки сознания и подсознания. Позже Гаутама будет утверждать, что разработанный им новый метод йогической практики рождает личность совершенно нового порядка, свободную от ненасытных желаний, алчности и эгоистического самосознания. Он уподоблял эту личность клинку, выхваченному из ножен, или змее, сбросившей старую кожу, поясняя, что «клинок и змея — это одно, а ножны и старая кожа — нечто совсем иное» [13]. В этой системе медитация заменяет жертвоприношение; сострадание же приходит на смену аскетизму ( тапас ). Кроме того, сострадание, по убеждению Гаутамы, позволит жаждущему просветления раскрыть доселе неведомые ему свойства его сущности. Учась йоге у Алары Каламы, Гаутама овладел искусством достигать состояния осознанной внимательности через четыре последовательных состояния дхъяны . С каждым последующим таким состоянием, как считалось, усиливается способность к прозрению и духовному совершенствованию. Теперь же Гаутама модифицировал эти четыре дхъяны , обогатив их так называемыми «неизмеримостями» — состоя­ниями безгранично расширенного сознания ( аппамана ). Во время ежедневных медитаций он специально пробуждал в себе чувство любви — «это огромное, бескрайнее и неограниченное (неизмеримое) чувство, которому неведома ненависть» — и направлял во все четыре стороны света. Он излучал это чувство на все живые существа — на растения, животных, врагов и друзей. Во время первой аппаманы (состояния безгранично расширенного сознания), которая соответствовала первой дхъяне , он пробуждал в себе любовь по отношению ко всем живым существам. Достаточно хорошо овладев этим умением, Гаутама обрел способность во время второй дхъяны индуцировать сострадание (вторую аппаману ), учась сочувствовать всем живым существам и сопереживать их боли — примерно так, как в детстве, сидя под деревом, испытывал жалость и сострадание к гибнущим травам и букашкам. Затем он пошел еще дальше, и во время третьей дхъяны учился испытывать «симпатию ко всем живым существам» — радоваться счастью и радости других, без всяких корыстных помыслов о том, что это могло бы дать лично ему. И наконец, достигая четвертой дхъяны , во время которой йогин настолько погружен в созерцание объекта медитации, что становится нечувствителен ни к боли, ни к удовольствию, Гаутама стремился родить в себе абсолютно одинаковое отношение ко всем и вся, обрести полную невозмутимость, способность ни к чему и ни к кому не испытывать никаких чувств — ни симпатии, ни антипатии [14]. Это задача особенно трудная, потому что требует от йогина полного избавления от влияния собственного эго. Необходимо отринуть все личные предпочтения и сделать благожелательность абсолютно непредвзятой. На самой высшей стадии медитации, когда мастер традиционной йоги достигает полной невосприимчивости к внешнему миру и столь же полной автономии от него, Гаутама учился преобразовывать свою личность за счет беспредельного сострадания ко всему сущему. Тем самым он оплодотворял традиционную практику йоги состраданием и добротой. Цель овладения осознанностью бытия и расширенным сознанием ( аппамана ) состояла в том, чтобы нейтрализовать мощь эгоистического самосознания, которое ограничивает духовный потенциал человека. Вместо того чтобы говорить «Я желаю», Гау­тама учился искать благое в других; вместо того чтобы поддаваться ненависти, которая есть результат нашей эгоцентрической жадности, он научился подниматься до активного сострадания, благоволения и доброжелательности. Если эти позитивные умонастроения интенсивно культивировать при помощи методик йоги, они проникают в подсознательные побуждения, становясь неотъемлемыми свойствами личности. Аппамана призвана сломать барьеры, которыми человек ограждает себя от внешнего мира в попытке защитить свое хрупкое эго, и проникнуть глубже в его существо, расширяя горизонты духовной жизни. Освободившись от привычной эгоцентрической формы существования и вобрав в себя все сущее, сознание делается «ничем не сдерживаемым, безграничным, могущественным, лишенным ненависти и даже тени недоброжелательности». Оно становится беспредельным, подобно тому, как беспредельны и способны пронизать все миры вселенной звуки, что извлекает из раковины, дуя в нее, искусный монах. Если довести владение йогой сострадания ( каруной ) до высот мастерства, она даст «высвобождение ума» ( сето-вимутти ) — именно этим выражением в палийских канонических текстах обозначается просветление [15]. Кроме того, чем больше Гаутама практиковал дисциплину осознанной внимательности, особенно в сочетании с пранаямой , тем непоколебимее становилось его спокойствие. Ему приоткрывалась жизнь, неподвластная ненасытной жажде бытия с ее эгоистическими побуждениями, которые отравляют существование человека и его отношения с окружающими, запирая в тесные рамки собственных желаний и потребностей. Одновременно он становился все меньше и меньше подвержен необузданным желаниям. Привычка к осознанной внимательности, как оказалось, помогает буддисту контролировать эгоистические побуждения, которые разрушают состояние умиротворенности. Однажды осознав эфемерную сущность назойливых мыслей и желаний, человек, практикующий медитацию, уже не захочет отождествлять себя с ними или считать их свойственными своей природе. Таким образом, жажда бытия постепенно перестает отвлекать его от духовного самосовершенствования [16]. Древние источники не дают нам никаких определенных сведений о том, насколько быстро Гаутама восстановил здоровье после изнурительной аскезы. Понятно только, что канонические тексты намеренно сокращают этот срок для придания событию большей драматичности. Чуть ли не одной чаши риса с молоком (по другим версиям — сладкого творога) хватило, чтобы он вернул силы и предпринял последнюю попытку освобождения. На самом деле это всего лишь вымысел. Невозможно в одночасье овладеть практикой осознанной внимательности и взрастить в себе должные умонастроения — этот процесс, несомненно, требует значительного времени. Гаутама и сам отмечал, что на это может уйти не менее семи лет, и подчеркивал, что новая духовная сущность формируется постепенно. Позже он будет предостерегать учеников, чтобы они не ждали внезапных откровений, которые вмиг раскроют перед ними окончательную истину; постижение и практика его метода и его учения даются постепенно, «подобно тому, как океан плавно вздымается, опадает и без резких перепадов опускается» [17]. Священные же тексты, указывающие, что Гаутама достиг высшего просветления и сделался Буддой за одну ночь, не столько претендуют на историческую достоверность, сколько стремятся наметить общие контуры процесса обретения окончательного духовного освобождения и отрешенности от мирского. Как сообщается в одном из древнейших фрагментов канона, после того как пятеро бхикшу покинули Гаутаму, увидев, что тот принял пищу, он в одиночестве направился в сторону Урувелы, куда и добрался спустя некоторое время. Достигнув селения Сенанигама на берегу реки Неранджары, он заметил «чудесный уголок земли с тенистой рощей; ниже в живописных пологих берегах поблескивает лента реки, а невдалеке виднеется деревня, где можно было бы собирать подаяние» [18]. Вот подходящее место, подумал Гаутама, где я остановлюсь и предприму решительную попытку достичь окончательного просветления. Упорные размышления над детским воспоминанием утвердили его в мысли, что надо воспроизвести состояние покоя, удовлетворенности и уединения, которое в тот раз так естественно трансформировалось в первую дхъяну . Поэтому-то он и искал для медитации место, более всего напоминающее то, где он сидел под деревом сигизиум. И вот, гласит предание, он устроился под деревом бодхи, принял позу асаны и поклялся себе, что не сойдет с этого места, пока не достигнет нирваны. Сегодня это место, получившее название Бодх-Гая, стало одним из главных объектов паломничества буддистов — считается, что именно здесь Гаутама обрел способность видеть ятхабхута (вещи такими, как они есть) и на него снизошло просветление, или пробуждение. Так он сделался Буддой. Это знаменательное событие произошло поздней весной. По традиции, историки датируют его примерно 528 г. до н.э., хотя в последнее время высказывается мнение, что это случилось позже, в первой половине V в. до н.э. Палийский канон сообщает нам кое-какие сведения о событиях той достославной ночи, но для человека, далекого от канонических основ буддизма, они малопонятны. Так, говорится, что Гаутама сидел, погруженный в глубокие размышления об обусловленности человеческой жизни, и перед его мысленным взором проходили все его предыдущие жизни. Он вспомнил ощущение «уединенности» и одиночества, пережитое в далеком детстве. И снова без всяких усилий погрузился в первую дхъяну , и стал восходить к более высоким состояниям сознания, пока на него не снизошло озарение, навсегда изменившее его сущность. Теперь Гаутама понял, что окончательно освободился от колеса сансары и разорвал цепь бесконечных перерождений [19]. Однако по поводу самого озарения там не говорится ничего принципиально нового по сравнению широко известными Четырьмя Благородными Истинами, считающимися фундаментом учения буддизма. Первая из этих Благородных Истин гласит, что вся человеческая жизнь пронизана страданием ( духкха ). Вторая Благородная Истина раскрывает причину страданий, указывая, что это — желание ( танха ). Третья истина провозглашает существование нирваны как освобождения от вечного страдания. В Четвертой Благородной Истине раскрывается путь, который ведет от жизненных страданий и боли к избавлению от них в обретении состояния нирваны. Как видим, в Благородных Истинах нет ничего уникального. Так, с первыми тремя утверждениями несомненно согласилось бы большинство странствующих монахов и аскетов-отшельников, да и сам Гаутама был убежден в их истинности с самых первых шагов своего духовного пути. Если в них и было что-то новое, так это Четвертая Истина, которой Гаутама провозглашает, что им найден путь к просветлению, названный им Благородным Восьмеричным путем. Он состоит из восьми элементов-предписаний, позже скомпонованных в виде трехаспектного плана действий, включающего моральный кодекс, искусство медитации (дисциплины ума) и мудрость: [1] Моральный кодекс ( шила ), подразумевающий правильную речь, правильные действия и правильную жизнь. Это, по сути, означает культивирование «должных» умонастроений, которые мы обсудили выше. [2] Медитация ( самадхи ), охватывающая усовершенствованную Гаутамой дисциплину йоги, что выражается в правильных усилиях, правильном внимании и правильной концентрации. [3] Мудрость ( панна ) — это две такие добродетели, как правильное понимание (постижение) и правильное мышление, которые позволяют стремящемуся к просветлению адепту при помощи усвоения морального кодекса и практики медитаций понять Дхарму Будды, непосредственно проникнуть в нее и сделать частью своей повседневной жизни, а вот каким образом — мы подробно поговорим в следующей главе. Если в истории о том, как Гаутама всего за одну ночь в Бодх-Гая достиг просветления, есть хоть доля истины, то она, по всей вероятности, заключается именно в этой внезапной абсолютной уверенности, что он действительно нашел метод, позволяющий при последовательном его применении достичь нирваны. Причем Гаутама не создавал этого метода — это не его изобретение. Напротив, Гаутама всегда настаивал, что просто раскрыл «великой древности путь, древнейший след, оставленный теми, кто жил в незапамятные времена» [20]. Другие будды, предшественники Гаутамы, издревле учили этому пути, а потом это древнейшее знание постепенно растворялось, пока вовсе не было утрачено. Кроме того, Гаутама все время настаивал на том, что его прозрение не более чем изложение порядка вещей «таким, каков он есть» и этот путь заложен в самой структуре бытия. Таким образом, это, по сути своей, и есть дхарма , потому что она освещает фундаментальные принципы, управляющие жизнью Вселенной, Космоса. Следуя этим путем, и люди, и животные, и божественные существа могут достичь состояния просветленности, тем самым обретая умиротворение и завершенность, поскольку перестанут бороться с самой глубинной сущностью своей природы. Следует, однако, понимать, что Четыре Благородные Истины не есть теория, которую можно оценить с рационалистических позиций; это ни в коем случае не умозрительные истины. По сути, Дхарма Будды представляет собой метод, истинность или ложность которого определяется не метафизической стройностью или научной точностью, а тем, насколько он действен на практике. Благородные истины даруют избавление от страдания не потому, что человек усваивает их как спасительные принципы и определенные убеждения, а потому, что указывают ему, как реализовать на практике предписанную Гаутамой программу действий. За долгие столетия существования этого учения многие люди имели возможность убедиться, что оно приносит им умиротворение и понимание сути вещей. Суть провозглашенных Гаутамой истин, удивительно точно перекликавшихся с взглядами всех мыслителей «осевого времени», состояла в том, что, только преодолевая границы своей природы и поднимаясь до осознания истин, выходящих за пределы рационалистического мышления, человек сможет в большей мере стать человеком, т.е. полнее реализовать свою человеческую сущность. Будда никогда не ставил себе в особую заслугу знание Четырех Благородных Истин, а указывал лишь, что был первым в свою эпоху, кто «постиг» их и претворил в собственную жизнь. Он обнаружил, что действительно изжил в себе «жажду бытия», ненависть и неведение, которые держат человечество в вечной кабале. Он действительно достиг нирваны. Но несмотря на то, что и после просветления Гаутама оставался подвержен физическим недугам и прочим превратностям жизни, ничто, как он убедился, не могло поколебать его внутреннего спокойствия или вызвать серьезное душевное переживание. Это доказывало, что его метод работает. «Рождения исчерпаны. Праведная жизнь достигла своего завершения, — ликующе возгласил он на рассвете после той судьбоносной ночи, проведенной под деревом бодхи. — То, что должно было быть сделано, сделано; больше ничего не нужно делать для этого мира!» [21]. Те из нас, кто не придерживается канонических требований буддизма по части нравственности и медитаций, не имеют ни малейшей возможности оценить истинность этого заявления. Будда и сам хорошо понимал, что постичь его Дхарму одной лишь силой логического мышления невозможно. Истинность Учения раскрывается, только когда оно постигается «непосредственно», «напрямую» при помощи йогических методов и при правильном нравственном настрое [22]. Четыре Благородные Истины, безусловно, логически обоснованны, но им не стать руководящими жизненными принципами до тех пор, пока жаждущий просветления адепт не научится отождествлять себя с ними и не сделает их частью своего существования. Тогда и только тогда ему откроются «ликование», «радость» и «безмятежность», которые согласно утверждениям палийских текстов, снисходят в момент избавления от эгоистического самосознания, освобождения от оков эгоцентризма и прозрения истин «такими, каковы они есть» [23]. Без предписанных Буддой йогических медитаций и правильного нравственного настроя Благородные Истины так и останутся абстракцией, подобно тому как для нас, несведущих в музыкальной грамоте, абстракцией остается музыка, записанная при помощи нот — до тех пор, пока она не исполнена искусным музыкантом. Хотя Четыре Благородные Истины и имеют вполне определенный логический смысл, канонические тексты особо подчеркивают, что Будда открыл их не с помощью рационалистического мышления. Когда он пребывал в состоянии глубокой медитации под сенью дерева бодхи, эти истины «поднялись к нему из самых глубин его существа». Он воспринял их посредством «прямого знания», доступного тому, который практикует йогические упражнения с «прилежанием, рвением и полным самоконтролем». Гаутама избрал эти истины в качестве объекта своей медитации и был столь глубоко погружен в их созерцание, что обрел способность видеть их напрямую — ничто постороннее не отделяло его ум и сердце от их сути. Так он стал живым воплощением Четырех Благородных Истин. Наблюдая, как он держит себя, как реагирует на происходящие вокруг события, люди могли видеть, что представляет собой Дхарма, они могли видеть нирвану в человеческом воплощении. Решившись следовать путем, начертанным Гаутамой, мы должны приступать к постижению Благородных Истин только будучи готовыми к полному самоотречению. Мы должны исполниться решимости отринуть прочь свое старое неисправимое, упорствующее в собственных заблуждениях «я», потому что указанный Гаутамой путь — йогическая практика, обогащенная состраданием как нравственным принципом, — способен принести освобождение лишь тому, кто осознал необходимость до капли изжить в себе эгоистическое самосознание. Чрезвычайно знаменательно, что в момент, когда Гаутама, сидя под деревом бодхи, достиг нирваны, он воскликнул не «Я свободен!», а «Оно свободно!» [24]. Он преодолел границы, отделяющие его человеческую сущность от внешнего мира, достиг экстатического состояния , и перед ним раскрылось доселе ему неведомая мощная «беспредельная» сущность его собственной человеческой природы. Что же подразумевал новоявленный Будда, провозглашая на исходе той достопамятной весенней ночи, что достиг нирваны? Неужели он в буквальном смысле слова «прервал свою жизнь», зага­сив ее, как пламя свечи? Нет. На протяжении шести долгих лет духовных поисков Гаутама предавался самоистязанию не просто из склонности к мазохизму, а в поисках пути к просветлению. Не истребить свою человеческую сущность он стремился, но раскрыть в себе полный потенциал человеческой природы. Нирвана не подразумевает самоуничтожения: он уничтожил не то, что составляло его сущность, а всего лишь жадное пламя алчности, ненависти и пагубных заблуждений. Совершив это, он смог наслаждаться благословенной «невозмутимостью» и умиротворением. Избавив себя от «недолжных» умонастроений, Будда обрел мир, который способно дать лишь полное отсутствие эгоистических побуждений. Это благословенное состояние покоя, которое невозможно даже представить тем, кого все еще терзают эгоистичные желания, рождающие ненависть и искажающие восприятие мира. Именно поэтому в годы, последовавшие за просветлением, Будда неизменно отказывался дать точное определение или хотя бы приблизительно описать нирвану, утверждая, что это было бы «неверно», потому что нет таких слов, какими можно было бы объяснить непросветленному суть этого состояния [25]. И все же достижение нирваны не означало, что отныне Будда не будет испытывать страданий. Нет, как и всех остальных людей, его тоже впереди ожидали старение, болезни, смерть. Нирвана не одаривает пробудившегося защитным коконом транса. Нет, она рождает в человеке внутренний островок спокойствия, который позволяет уживаться со своей болью, овладевать ею, испытывать абсолютное умиротворение в пучине страданий. Таким образом, человек может найти нирвану в себе самом, в самых сокровенных глубинах своей духовной сущности. Нирвана — это совершенно естественное для человека состояние, в ней нет ничего божественного, что даруется свыше. Нирваны может достичь любой, кто скрупулезно, прилежно и неутомимо, как Гаутама, идет по Пути просветления. Нирвана — это оплот безмятежности, который придает жизни смысл. Те, кто утратил связь с этим островком покоя и не ориентирует на него свои жизненные цели, рискуют потерпеть жизненный крах. Творческие личности — поэты, артисты, музыканты — только тогда способны достичь вершин творческого созидания, когда подпитываются от этого глубинного источника чистоты и безмятежности. Раз открыв для себя дорогу к нему, человек освобождается от изнурительной внутренней борьбы страхов и желаний и может невозмутимо смотреть в лицо боли, печали и скорби. Тот, кто просветлен, или пробужден, открывает в себе внутреннюю силу, проистекающую от правильного настроя, которому абсолютно чужды эгоистические побуждения. Открыв в себе это средоточие покоя, которое и есть нирвана, Гаутама стал Буддой. Он был убежден, что, избавившись от эгоистического самосознания, тем самым устранил топливо, что питает огонь, возжигающий следующее рождение, потому что окончательно победил желание ( танха ) — то, что приковывает к бесконечному кругу сансары . Когда же придет его черед умереть, он уйдет в паринирвану — окончательный вечный покой. И снова подчеркну, что это не означает окончательного исчезновения, как часто считают представители западной культуры. Паринирвана есть иная модальность существования, которая закрыта для восприятия тем, кто не стал просветленным. Для описания паринирваны тоже не существует ни слов, ни понятий, поскольку язык проистекает из чувственного опыта горестного мирского бытия; а посему нам не дано вообразить жизнь, лишенную какого бы то ни было влияния этого бытия. И все же это не означает, что такое существование невозможно; саму мысль о том, что просветленный после смерти перестает существовать, буддизм считает еретической [26]. Аналогично этому монотеисты утверждают, что не существует слов и понятий, которыми можно было бы описать реальность, именуемую ими богом. «Того, кто обрел вечный покой ( паринирвану ), невозможно определить через какие бы то ни было категории» — так говорил Будда своим ученикам на склоне жизни. «Нет слов, способных описать его. Те, что, как считается, могли бы передать суть этого состояния, оказываются несостоятельны; как, впрочем, и все остальные формы речи» [27]. Если использовать обыденный язык, то нирвана соответствовала бы слову «ничто», но не потому, что ее не существует, а в силу того, что она не соответствует ничему из того, что известно мирянину. Тем же, кто благодаря освоению таинства йоги и состраданию ко всему живому сумел создать островок безмятежности внутри себя, открывается иная, невообразимо более духовно богатая модальность существования, доступная лишь тем, кто научился жить вне пределов эгоистического самосознания. Рассказ о том, как Гаутама достиг просветления под деревом бодхи, в трактовке палийских канонических текстов будет непонятен неподготовленному читателю и вызовет у него лишь недоумение и разочарование. В самом деле, в этом ключевом эпизоде жизни Гаутамы тексты Тхеравады становятся особенно туманными для тех, кто не знаком с йогой, — уж слишком много там специфических подробностей, касающихся медитативных техник. Более полезными в этом смысле представляется текст более позднего происхождения, Ниданакатха , где данное событие описывается в форме, доступной пониманию простых смертных. Этот рассказ, подобно легенде об уходе Гаутамы прочь от мирской жизни, передает прежде всего психо­логические и духовные аспекты просветления. Не отягощенный йогическими терминами, этот текст, понятный как мирянину, так и начинающему буддисту, предлагает мифологическую трактовку просветления. Ниданакатха не ставит целью создать историческое описание этого события. Напротив, чтобы раскрыть саму суть процесса открытия нирваны, автор Ниданакатхи призывает на помощь язык вечных непреходящих образов. Здесь использованы характерные для мифологии мотивы, особенно искусно описанные в трудах по психологии, предшествующих психоанализу и стремящихся пролить свет на внутренние психические процессы и темные глубины подсознания. А поскольку буддизм как религия имеет ярко выраженную психологическую направленность, неудивительно, что авторы ранних буддийских текстов так мастерски использовали мифологические мотивы [28]. И снова пришло время напомнить, что ни один из рассматриваемых нами канонических текстов не ставит себе задачу в точности воспроизвести реальный ход событий. Скорее, их цель — апеллируя к подсознанию слушателя при помощи силы мифических образов, облегчить ему путь к пробуждению. В тексте Ниданакатхи особо подчеркивается необходимость мужества и решимости для достижения просветления. Недаром она раскрывает перед нами картины героической борьбы Гаутамы с ополчившимися на него силами зла, которые старались помешать ему достичь нирваны. Например, мы узнаем, как Гаутама, вкусив рисовой похлебки, величаво, словно лев, направился к дереву просветления, бодхи, полный решимости в последний раз предаться поискам освобождения и достичь его этой же самой ночью. Сначала он обошел вокруг дерева в надежде найти то место, на котором все предшествующие будды открыли для себя нирвану. Но где бы он ни останавливался, «земля немедленно начинала вздыматься и опадать, будто огромное колесо, лежащее на боку, на обод которого кто-то наступает» [29]. Но вот Гаутама оказался с восточной стороны дерева бодхи, и, когда остановился там, земля осталась недвижимой. Он решил, что это и есть «незыблемая точка», куда усаживались предыдущие будды. И он сел там в позе асаны , обратившись лицом на восток, где рождается рассвет, в твердой убежденности что ему суждено открыть новую эру в истории человечества. «Пусть иссохнут моя кожа, мои жилы и мои кости, пусть высохнут плоть и кровь в моем теле! Я только порадуюсь этому! Но я не сойду с этого места, пока не обрету высшей и окончательной мудрости!» Рассказ о том, как Гаутама выбирал место для последней медитации, обходя вокруг дерева бодхи, намеренно окружен фантастическими деталями — это лишний раз напоминает, что не следует понимать его буквально. То место, где на Гаутаму снизошло просветление, нельзя считать таковым в чисто физическом смысле, это вовсе не физическая точка на земле. Понятие дерева бодхи, мирового дерева, есть характерный сакральный символ мифологических легенд об избавлении, духовном освобождении. Считается, что оно растет там, где проходит ось Вселенной. Иными словами, это место, откуда в мир проистекает божественная энергия, место, где люди соприкасаются с Абсолютом и становятся в самой полной мере людьми, пробуждая весь свой потенциал человеческого. Чтобы убедиться в правильности такой трактовки Ниданакатхи , вспомним крест Иисуса. Согласно христианской легенде, крест этот воздвигнут как раз на том же месте, где прежде произрастало в Эдемском саду Древо познания добра и зла. Буддийская мифология придает большое значение тому факту, что под священным деревом сидел Гаутама-человек, а не божественная сущность в облике человека, тем самым подчеркивая, что человек способен достичь просветления своими силами, без вмешательства сверхъестественного. Рассказ дает понять, что Гаутама пришел именно к той самой оси Вселенной, что является мифическим центром, который держит все сферы космоса, не давая им распасться. Таким образом, «незыблемое место» обозначает психологическое состояние, в котором человек способен увидеть весь мир и себя в полной взаимной гармонии. Не будь этой психологической незыблемости и правильного положения, просветление было бы невозможным — именно по этой причине все будды должны были занять это место, иными словами, обрести данное состояние сознания, прежде чем им удавалось приблизиться к нирване. Это и есть та самая Мировая ось, незыблемая точка покоя, в которой, согласно мифологии многих народов, человек соприкасается с Реальным, Необусловленным. Это, условно говоря, «место», где вещи, в обычном мире представляющиеся диаметрально противоположными, предстают в виде единства противоположностей, вмещающего весь сакральный опыт. Жизнь и смерть, пустота и наполненность, физическое и духовное сходятся и соединяются, как спицы в центре колеса, в форме, недоступной воображению обычного человека [31]. Лишь войдя в состояние полного душевного равновесия, лишь добившись полной концентрации и обуздав эгоцентрическое «я», Гаутама почувствовал, что готов занять место в «незыблемой точке». Итак, Гаутама, наконец достиг должного состояния готовности к высшему озарению. Но это не было концом борьбы. Гаутаме еще предстояло отразить атаки остаточных побуждений своего «я». В этот момент явился перед Гаутамой его вечный спутник-антипод Мара в образе Чакравартина , Вселенского правителя в сопровождении своего дьявольского воинства. Он восседал на гигантском слоне. И была у него тысяча рук, и в каждой он сжимал смертоносное оружие. Вообще, имя Мара означает «заблуждение». Этот образ олицетворяет неведение — то, что закрывает перед человеком путь к просветлению, потому что, подобно Чакравартину , Мара трактует победу лишь как завоевание при помощи физической силы. Гаутама же в тот момент был еще не полностью просветленным и попытался отразить атаку, призвав на помощь приобретенные в духовных поисках добродетели — как клинок, способный уничтожить смертоносные полчища Мары [32]. Но, продолжает легенда, несмотря на могущество Мары, Гаутама пребывал в «несокрушимом спокойствии», и оно стало его защитой от яростных атак демонического войска. Тогда Мара наслал на него девять страшных бурь, и снова Гаутама остался непоколебим. Боги, собравшиеся возле дерева бодхи понаблюдать, как Гаутама достигнет нирваны, в страхе унеслись прочь, оставив его в одиночестве. Данный эпизод символизирует в том числе и то, что человек, жаждущий освобождения, не должен уповать на божественную помощь. Видя, что Гаутама не покорился силе, Мара завел с ним беседу. Он стал требовать, чтобы Гаутама «встал с этого места; оно принадлежит не тебе, но мне». «Гаутама вышел за пределы мира и поэтому неуязвим для внешней атаки» — так размышлял Мара. Но сам-то он — Властитель этого мира, и именно он, Чакравартин , заслуживает того, чтобы пребывать в его священной сердцевине. Он не понимал, что ярость, ненависть и насилие, только что им продемонстрированные, лишили его права занимать священное место под деревом бодхи — оно может принадлежать только тому, кто живет состраданием. Это подтвердил и Гаутама, сказав, что Мара не готов к просветлению; он никогда не напрягал духовных сил, никогда не давал подаяния, не укреплял дух и тело йогической практикой. «Так что, — закончил Гаутама, — это место не принадлежит тебе, но мне». А затем прибавил, что в своих прошлых жизнях избавился от всего, чем владел, и даже жизнь свою отдавал другим людям. А что сделал он, Мара? Кого он может привести в свидетели, что хоть раз сделал что-то из сострадания и сочувствия? И тут закричали демоны Мары в один голос: «Я его свидетель!» И повернулся Мара торжествующе к Гаутаме и потребовал, чтобы и тот предъявил своих свидетелей [33]. Но Гаутама был один, не было рядом ни человеческого существа, ни божественного. Никто не мог выступить свидетелем того, как прилежно и долго готовился он к просветлению. И тогда он сделал то, чего никогда не сделал бы Чакравартин : попросил о помощи. Протянув правую руку, чтобы коснуться земли, он попросил ее свидетельствовать, что совершал милосердные поступки. И содрогнулась земля, и раскатился ее страшный рев: «Я свидетельствую!» В ужасе пал на колени слон Мары, а все его воины в страхе разбежались кто куда [34]. Впоследствии данная поза, в которой Гаутама призывал землю в свидетели, стала классической асаной , и изображение Будды, сидящего со скрещенными ногами и опущенной к земле правой рукой, сделалось излюбленным образом в буддийском искусстве. Эта асана не только символизирует отрицание Гаутамой низменного чувственного начала, олицетворением которого является Мара. Она принципиально важна как несокрушимое доказательство того, что духовный учитель Будда — плоть от плоти нашего мира и связан с ним неразрывными узами. При всей строгости учения Будды, оно ни в коей мере не противоречит природе. Человек, свободный от пут эгоистического самосознания, исконно близок природе — именно это ощущение родства со всем живым Гаутама испытал в детстве, сидя в трансе под сенью сизигиума. Духовный настрой того, кто ищет просветления, чрезвычайно созвучен фундаментальному закону построения Вселенной. И пусть нам кажется, что миром правят жестокость и насилие, олицетворенные в Маре и его демонах, лишь милосердное сострадание Будды более всего соответствуют фундаментальным законам бытия. Одержав победу над Марой, что, по сути, было победой над собственным эгоистическим сознанием, Гаутама устранил последнюю преграду, отделявшую его от долгожданного просветления. А тут и боги вернулись из своих небесных сфер и, затаив дыхание, ожидали, когда же Гаутама достигнет окончательного освобождения, — они не меньше, чем страждущие смертные, нуждались в духовном руководстве Гаутамы. И вот он погрузился в первую дхъяну и проник в свой внутренний мир. Он поднимался все выше и выше, к вершинам духа, пока умиротворение нирваны не снизошло на него. В этот момент сотряслись все сферы космоса и миры, содрогнулись небеса и преисподняя, а дерево бодхи осыпало просветленного дождем красных цветов. «Во всех мирах распустились цветы на цветущих деревьях; налились спелой тяжестью плоды на фруктовых деревьях и пригнули их ветви к земле; расцвели цветки лотоса… Все десять тысяч миров космоса одним многоцветным букетом закружились в воздушном вихре» [35]. Воды океана утратили свою соленость; к глухим и слепым вернулись слух и зрение; хромые калеки обрели способность ходить; разомкнулись и упали оковы узников в темницах. Все вдруг засверкало новой свободой и мощью; за несколько мгновений всякое живое существо ощутило в себе свою природу. Это не означало, однако, что новый Будда способен даровать заочное спасение всему живому. Каждое живое существо само должно было следовать по пути Будды к своему просветлению, Гаутама не мог сделать этого за них. И все же поначалу Будда (так отныне мы будем называть Гаутаму) склонялся к тому, чтобы не проповедовать свою Дхарму — единственное, что могло принести живым существам спасение от страданий бытия. Его часто будут именовать Шакья­муни — Хранящий молчание из страны Шакьев, потому что обретенное им знание невыразимо и не может быть облечено в слова. А народы государств, что лежали в бассейне Ганга, между тем жаждали новой духовной пищи. Особенно остро это ощущалось в бурно растущих городах. В доказательство палийские канонические тексты сообщают, что вскоре после просветления Будды к нему пришли двое купцов, Тапусса и Бхаллука, которые следовали мимо с караваном и узнали о знаменательном событии от богов. Купцы явились выказать Будде свое почитание. Они-то и стали его первыми мирскими последователями [36]. И все же, невзирая на этот очевидный успех, Будда все еще колебался, стоит ли нести учение людям. Он все твердил себе, что его Дхарму слишком сложно будет объяснить; немногие будут готовы принять ее строгие йогические практики и нравственные принципы. Большинство людей не готовы отказаться от своих привязанностей, находя в них усладу жизни и удовольствия. Разве призыв к самоотречению найдет отклик в их душах? «Если я стану наставлять в своем Учении, — терзался сомнениями Будда, — люди едва ли захотят склонить слух к моим словам, а для меня это обернется лишь томлением и скукой» [37]. Но тут на сцену выступил бог Брахма — с самого начала он пристально наблюдал за духовным совершенствованием Гаутамы и никак не мог допустить подобного оборота. Если Будда откажется нести миру свою Дхарму, в беспокойстве воскликнул Брахма, «мир погибнет, у мира не будет ни единого шанса на спасение»! И Брахма решил вмешаться, чтоб отговорить Гаутаму от столь губительного решения. Надо отметить, что в палийских текстах представители божественной сферы очень органично вписываются в фабулу повествования. И это не удивительно — боги в те времена считались не менее естественной частью Вселенной, чем люди и животные. Легенды, рисующие Мару и Брахму важными участниками великого события, свидетельствуют о терпимом отношении буддийского вероучения к более ранним культам. Если иудейские пророки выказывали явное презрение к языческим божествам соседних народов, видя в них конкурентов, то ранние буддисты не испытывали никакой потребности ополчаться на ведический пантеон богов, традиционно почитаемых большинством населения Северной Индии. Напротив, легенды представляют Будду как человека, который в переломные моменты своей жизни не чурался божественной помощи. Как и в случае с Марой, образ Брахмы можно трактовать как один из духовных аспектов личности самого Будды. Возможно, при помощи этого приема легенды стремились донести до слушателя идею, что боги есть отражение подсознательного, которое присутствует в человеке. В этом ракурсе историю вмешательства Брахмы можно трактовать как отражение внутреннего конфликта Будды: если одна часть его существа желала погрузиться в тишину и покой ничем не нарушаемой блаженной нирваны, то другая понимала, что он не сможет отказать своим собратьям в надежде на освобождение. И тут произошло неожиданное: наперекор заведенному порядку мира бог Брахма спустился со своих небес на землю и опустился перед Буддой на колени. «Царь, — взмолился он, — проповедуй свою Дхарму... есть те, у кого осталось совсем мало желаний, и незнание пути, который ты проложил, доставляет им большие муки. Некоторые из них поймут твою Дхарму». Он призывал Будду «взглянуть на род человеческий, погруженный в пучины боли и страданий, и отправиться в дальние странствия, неся миру спасение» [38]. А сострадание, как мы знаем, играло существенную роль в просветлении Будды. Так, одна легенда рассказывает, что Гаутама появился на свет, выйдя из левого бока своей матери на уровне сердца [39]. Это, безусловно, иносказание, и его следует трактовать не буквально, а как указание на рождение человека высоких духовных устремлений. Человек только тогда становится истинно гуманным, когда научится жить по велению сердца и переживать страдания других как свое собственное страдание. Если себялюбец, повинуясь животному инстинкту, превыше всего ставит собственный интерес, то человек духа умеет почувствовать боль других людей и старается найти способ облегчить ее. Многие из нас будто намеренно воздвигают вокруг себя стену бессердечия, не желая, чтобы чужие несчастья отравляли нам эгоистическую радость существования, — это ли не аналог золотой клетки земных удовольствий, в которой смолоду томился Гаутама? Благодаря усердной практике йоги и долгой моральной подготовке к просветлению Гаутама открыл душу знанию о духкха мира и почувствовал всеобщее страдание бытия, которое затронуло глубокие струны его существа. Он упорно постигал Благородную Истину о страдании «прямым знанием», пока она не вошла в него и он не стал одним с ней, приняв ее полностью. Разве мог он отгородиться от мира в тихой безопасной гавани собственной нирваны? Это означало бы заточить себя в новую темницу. К тому же такое добровольное отстранение от мира нарушило бы принципиальную логику развития Дхармы: Будда не смог бы проповедовать четыре «неизмеримости», рассылая энергию благого сострадания на все четыре стороны света, лишь во имя пользы собственного духа, зная, что его собратья обречены страдать в неправильно устроенном мире. Не забудем, что добиться ceto - vimutti , освобождения ума для просветления, ему во многом помогли сердечная доброта и бескорыстное сострадание — чувства, которые он усердно культивировал в себе. Теперь Дхарма требовала, чтобы Будда вернулся в мир и посвятил себя утолению его горестей. К великой чести Брахмы, он хорошо осознал этот императив (можно то же самое сказать о высокой духовной составляющей личности самого Будды). Итак, Будда внимательно выслушал мольбы Брахмы и, как говорят палийские тексты, «из великого сострадания пристально взглянул на мир глазами Будды» [40]. Это момент чрезвычайной важности: легенда показывает, что Будда — не тот, кто, достигнув собственного спасения, почил на лаврах, а тот, кто, сделавшись неуязвим к горестям мира, не лишился способности сострадать тем, кто еще плывет в его волнах. Будда теперь знал, что врата в нирвану «широко открыты» для каждого; так как же он может закрыть сердце для своих собратьев [41]? Тем более что в истине, которая открылась ему под деревом бодхи, важное место занимала идея о том, что жить по нравственному закону означает жить для других. В последующие 45 лет он будет без устали путешествовать из города в город по пыльным дорогам равнины Ганга, неся свое Учение богам, животным, людям. И не было пределов этому беспримерно активному сочувствию. Но кто же первым должен узнать Учение? Будда хотел, чтобы это были его благородные учителя, Алара Калама и Уддака Рамапутта, но кто-то из богов, все еще находившихся поблизости, сказал Будде, что оба его учителя недавно умерли. Это очень опечалило Будду. Его духовные наставники были, несомненно, людьми мудрыми и, конечно, поняли бы его Дхарму. А сейчас, хоть и не по своей вине, они лишились шанса вырваться из юдоли страданий и теперь обречены на следующие круги рождения. Печальное известие заставило Будду понять, как дорого время. Теперь он подумал о пяти своих бывших спутниках- бхикшу , вместе с которыми он предавался жестокой практике тапас , аскетического послушания. Он помнил, с каким презрением отвергли они его общество, увидев, как он принимает нормальную пищу. Но обиде не было места в новой сущности Гаутамы. Будде припомнилось, как они были предупредительны и поддерживали его. И он решил немедленно найти этих пятерых бхикшу. Узнав, что они теперь обретаются в Оленьем парке близ Варанаси (современный город Бенарес), Будда устремился туда, полный решимости запустить Колесо Дхармы и, как он сам сформулировал, «ударить в барабан бессмертной нирваны» [42]. Однако он не ожидал многого от своего начинания. Будда ошибочно считал, что его Учение проживет лишь несколько столетий. Но человеческий род все равно нуждается в спасении, и Будда намеревался сделать все от него зависящее во имя этой благородной цели.