Будильник в шляпной картонке. Колокол смерти

– Шел двадцать третий год. Дела мои были неважны. Сначала, после войны, наступили хорошие времена, но потом все покатилось под откос, и я оказался на дне. Изо всех сил старался найти работу, но не получалось. Образования для квалифицированной работы у меня не было, я ушел в армию, не закончив школы. После перемирия служил в оккупационных войсках. О будущем не задумывался. Я так долго оставался лицом к лицу со смертью, что пребывал в глупой уверенности – иначе не скажешь, – что, когда наступит завтра, своей доли счастья я не упущу. Домой я вернулся с головой, полной всяких идей. Отец хотел, чтобы я стал священником, но это было не по мне. Мой отказ его сильно расстроил, но ведь он не воевал, как ему было понять меня? Мы оба злились, не слыша друг друга. Я уехал в Лондон и вложил остатки своего военного пособия в один издательский проект, который оказался неудачным. После этого провала я обнаружил, что вчерашние солдаты никому не нужны, нас было тринадцать на дюжину. И должен сказать, что многие из нас были людьми ненадежными. Годами мы усваивали и исповедовали ложные ценности; мы не могли поверить в то, во что верил мой отец, а именно в то, что обыденная жизнь и обыденные вещи ценны сами по себе. Происходили страшные вещи, ужасные вещи. Например, двое моих знакомых бросились в Темзу с Лондонского моста. Но виновата в этом была не война. В этом был виноват мир. Мир – вот зло. Я подрабатывал, где только мог. Голод не тетка, а подставить плечо никто не рвался. Незнакомые люди не хотели раскошеливаться, особенно если собственные родичи не готовы были за меня поручиться. Сестра вышла замуж за парня, с которым мы служили во Франции, и он довольно ясно дал понять, что женился на ней, а не на ее семье. Как-то раз мы немного повздорили по поводу одного дела, которое он вел, и я плюнул и уехал. Приходилось работать на почте, служить клерком, даже ненадолго устроился швейцаром в картинную галерею, когда кто-то из тамошних служащих заболел гриппом, – словом, то одно, то другое. А в промежутках – безработица, приходилось выкручиваться, чтобы хоть на кусок хлеба хватило. Друзей я не заводил, просто потому, что подолгу не задерживался на одном месте. Потом один знакомый, с которым я случайно столкнулся вечером на улице, пригласил меня в бар на кружку пива, и там-то я познакомился с Фентоном. Не знаю уж, что заставило его заговорить со мной, но он предложил поужинать с ним. Вел себя по-дружески, мне даже трудно сказать, что это тогда значило для меня. Что он человек не моего круга, я сразу понял: он не просто не был джентльменом – это уже давно перестало иметь какое-то значение, – мне показалось, что он вообще довольно сомнительный тип. Но тогда мне было на это наплевать. Главное, он был человек, человеческое существо, и меня к нему потянуло. Во время третьей или четвертой встречи он спросил, не хочу ли я подзаработать немного денег влегкую. Я засмеялся и сказал, что легких денег не бывает, а он возразил: бывают. Тут-то он и проявил себя в своей истинной красе. Рисковал он немногим: во-первых, я и так вряд ли решился бы выдать его, а если бы и попробовал, кто мне поверит? Он сказал, что его интересуют камешки и у него есть на примете несколько славных бриллиантов. Все уже на мази, но ему нужен подельник – именно это слово он употребил, – чтобы стоять на стреме. Кажется, я слегка вздрогнул от такой перспективы, хотя и не так заметно, как год назад. Взгляды, понимаете ли, меняются в зависимости от обстоятельств. Вы даже не представляете себе, насколько сильно меняются. – Он замолчал и вызывающе посмотрел на собеседника.

Кэткарт вынул трубку изо рта.

– Я – священник, – мягко проговорил он, словно именно этих слов от него и ожидали.