Будни

Манос поправляет на голове фуражку, выпячивает грудь колесом и идет к костру, размахивая, как в строю, руками. Он горд, непоколебим, и только по его лицу, вытянутому и бледному, можно догадаться, что человек страдает.

— Вот, старики, — горько говорит он. — Я не усмотрел, не помогло и образование. Гришка, встань так, чтобы я не видел этого изверга, а то я не могу говорить — талант теряю!..

1939

Охотник Аверьян

Часть первая

Глава первая

Настасью звали заозеркой, потому что родилась и выросла она за озером Воже в маленькой лесной деревушке Белые Ключи.

Вавила привел ее позапрошлый год тихо, как бы украдкой, в светлую июньскую ночь. Держалась Настасья ото всех в стороне, была молчалива и неприметна.

Весной ее выделили варить для пахарей обед, и тут заозерка всех удивила. Оказалось, что она расторопна и порядком грамотна, что с ней просто хорошо побеседовать.

Как-то в столовую зашел счетовод Аверьян. Настасья стояла среди избы и сучила нитки. В корзине у ее ног прыгал большой золотистый клуб пряжи. Хозяйка избы, вдова Устинья, сидела в полумраке за шкафом, шила и, немного гнусавя, что-то рассказывала. Время от времени обе смеялись.

Аверьян заметил, что Настасья одета в чистенькое ситцевое платье, аккуратно подтянута ремешком. Руки у нее чистые и белые.

— У нас весело, — сказал он.

Устинья кивнула на повариху.

— Форсит без мужа-то. Сидит себе Вавила в Архангельске, а тут живи одна, страдай, баба. Ведомости не пришлет, не напишет: «Как — ты, как — сыночек, как — родные?» Ну и ей не монашкой жить. Тоже путеводитель нужен…

Настасья подняла смеющееся лицо.

— Ищи их, путеводителей-то.

— Ну, матушка, это дело не хитрое. Говорят, в чужую жену черт ложку меду кладет.

Все трое засмеялись.

Потом Настасья притихла, положила нитки и стала собирать на стол. Видно было, что этот разговор ей неприятен.

Вавила вот уже полгода работал на лесоэкспорте. По вечерам где-то учился. Писал редко.

Аверьян присел за лавку и стал исподтишка наблюдать за работой поварихи.

Делала Настасья все легко, проворно и с удовольствием. Посуда, ложки, хлеб — все, к чему она прикасалась, выглядело хорошо, опрятно. И в избе Устиньи, старой и прокопченной, все казалось по-новому ладно и даже как бы светлее, а между тем Настасья только чаще мыла пол, лавки да на стены повесила несколько маленьких картинок.

«Она совсем молодец», — подумал Аверьян, уходя.

Они живут в одном конце деревни. Вечером, возвращаясь с работы, Аверьян встречает ее на тропе в поле.

— О! Будто сговорились.

— А разве нет? — шутит Настасья.

После жаркой избы запахи поля пьянят. Хочется сесть на пригорок и помечтать, как, бывало, в детстве, о тысяче милых, наивных вещей.

Тепло. Тихо. Над деревней летят журавли.

Настасья осматривается кругом.

— Как землей-то пахнет. У нас, бывало, глянешь в сторону — вода, в другую — вода. И запах совсем не такой. Я и здесь все еще выйду и слушаю — не шумит ли, не плещется? Нет, все земля и земля.

Стоят у Аверьянова огорода. Здесь начинаются длинные одворные полосы. Земля лежит вокруг лиловыми озерами, рыхлая, рассыпчатая, полная великой силы.

— Ну, надо идти, — говорит Настасья.

И не уходит.

Прислушиваются к курлыканью журавлей.

— Ты что же, Аверьян, утром в Вожгу?

— Да, надо Аленку отправить.

Аленка учится в семилетке, раз в неделю она приходит домой.

— По дороге-то сухо, взял бы меня.

— Давай.

Она идет. Снова останавливается и поясняет:

— А у меня неотложно. Надо кое-что купить.

Маленькая, краснощекая Аленка начинает собираться. У нее светло-русая коса с голубой лентой, как у взрослой девушки. Она вообще старается казаться старше своих лет, но голубые глаза ее всегда веселы, она вечно двигается, поет, что-нибудь рассказывает, смеется.

Лошадь хрустит у окна сеном и бодро фыркает.

Мать выносит Аленкины книги, корзину с хлебом. Отец заботливо укладывает все это в телегу. Там, где должна сидеть Аленка, сено взбивает горой. Потом стоит у лошади, ждет и смотрит в поле.

Дальние склоны еще охвачены широкими, мягкими тенями. В пятнах солнечного света появляются два трактора и снова прячутся в тени. Всюду лежит черная, оплодотворенная земля, и в бороздах, мирно поблескивая перьями, бродят грачи.

— Ну-ну, Аленушка, торопись. Вот пабережские поехали.

Мать стоит у палисада и машет Аленке рукой.

— Не опоздать бы, дочка, проспали…

— Ничего, — успокаивает Аверьян. — Ве́рхом поедем, там сухо, можно и подстегнуть.

Аленка рассказывает о школьных делах. Отец поддакивает ей. Так они проезжают деревню. Тут Аверьян вспоминает о Настасье: раздумала. Да и зачем ей в такую рань?

Однако смотрит на маленькую Настасьину избу с тремя белыми окнами, на желтые балясины крыльца. Топится печка.

— Вот как, — говорит он Аленке, — значит, эти трое с Бора так весь день на реке и валандались?

— Да. Все уроки пропустили.

— Чудаки…

«Удивительное дело эти бабы, — снова думает Аверьян. — Любят они болтать. Хорошо, что не стал дожидаться…»

Въезжают в лес. Под елками нерастаявшая прохлада ночи. Пахнет мхами, поднимающимися лесными травами и валежником.