Будни

— Бабы рассказывают: «Она один раз вечером идет, и он идет. Он ее взял, захватил: «Нам с тобой хоть бы в обнимку подойти». — «Нет, не стоит. Чего зевал раньше? Мне надо на конюшню идти коней кормить». — «Пойдем вместе». — «Нет, который-нибудь один сначала пойдет — либо ты, либо я». Вот после Настасья с Мариной встретились, Марина ей: «Ты молодец». — «А что?» — «Хорошо ты с моим занимаешься». — «Я ничего не занимаюсь. Он меня звал во двор, да я не пошла…» — «Мы с дочерью шли, все у вас подслушали». — «Подслушали — так чего?» — «А он к тебе приставал, да ты не согласилась». — «Нет, мы только пошутили». — «А вот мы с дочерью ждали, уж если бы ты согласилась, так обоим бы головы отрубили». — «Ну, матушка. Надо дождаться, чтобы согласилась, да чтобы пошли…»

Лицо у Аверьяна горит. Откуда пошла эта сплетня? Он злобно смотрит на Устинью.

Устинья затихает. Большие серые глаза ее печальны.

— А ты не сердись, — говорит она. — Может, бабы тут и не виноваты. Дыму, батюшка, без огня не бывает…

Устинья застенчиво улыбается.

— Вон у меня, в девках, тоже был дружок, так, бывало, на покосе видишь — его сапоги лежат, сапоги-то надо задеть…

— Бывает…

Он смотрит в просветы елок, как бы занятый только рекой.

— Вон тут на камнях любят жить утки…

Устинья хитро улыбается и начинает говорить о ягодах: сколько в этом году черники!

Всю дорогу болтают. Устинья больше не вспоминает о Настасье, и когда они, догнав баб, умолкают, Аверьян благодарно смотрит на нее.

Все к полудню просохло, но метать стоги Аверьяну не пришлось: обмеряли приусадебные участки. Аверьян сидел у Ильи и поджидал комиссию.

В большой летней половине избы было прохладно и сумрачно: окна выходили в хмельник. Эту половину Илья называл горницей. Она служила только для детей, приезжающих из города на лето. Изредка Илья принимал здесь почетных гостей. Иногда сам читал здесь газету или слушал патефон. Все здесь было по-особенному. На подоконниках стояли цветы. На столе, покрытом кружевной скатертью, — письменный прибор, украшенный раковинами. Павла даже входила сюда редко, разве прибрать после мужа, если он что бросит на пол.

На передней стене висел увеличенный портрет Ильи в раме. Под ним подпись: «Дорогому папе. Витя и Матреша». По обе стороны портрета в рамах под стеклом — ударные грамоты Ильи, выданные лесными и сплавными организациями. Тут же благодарственная грамота своего колхоза, которую Илья показывал Аверьяну. В стороне висели свидетельства детей об окончании школы и их фотографические карточки.

На полавочнике Аверьян заметил уголок книги и достал ее. Это оказалась клеенчатая тетрадь Ильи. Краснея, Аверьян начал быстро ее перелистывать. Вначале шли выписки из газет. Потом запись наблюдений за погодой, приметы, учет работы всей семьи. Половина тетради была отведена для хроники колхозных событий.

«29 июня. Поездка Маноса к озеру на колхозной лошади по личным делам. Вернулся только в 9 вечера.

14 июля. Двурушническое поведение кандидата Ав. на пожне Ковытихе в 8 час. утра.

23 июля. В сильную грозу сидел у Ав. Рассказывал ему о своей рев. деятельности. Ушел около 12 час. ночи. Днем по настоянию Маноса остались не обметанными копны. Облака заходили около шести часов вечера…»

Послышались шаги Ильи. Аверьян сунул тетрадь на прежнее место и отошел на середину комнаты. Илья заметил его растерянность, быстро и подозрительно осмотрел комнату, полавочник.

— Ну, вот, сейчас и самовар поспеет.

Подошел к полавочнику и резким движением толкнул тетрадь к стене.

Илья сел за стол на хозяйское место и отмахнул окно. Мирно запахло хмелем и крапивой.

— Не помню, закрыл вчера в сельсовете шкаф или нет, — сказал Аверьян. — Вот сижу и думаю.

— Ну, там у тебя Онисим не прозевает.

— Разве что так.

Неловкость прошла. Когда Павла внесла самовар, Илья во весь голос стал продолжать вчерашний рассказ о своей жизни.

Аверьян слушал внимательно, наблюдая за лицом Ильи, за его энергичными движениями. Потом неожиданно спросил:

— За что тебя били тогда у гумен?

Илья сразу замолчал, сдвинул брови. Павла возмущенно вытаращила глаза. Кран зафыркал у нее под рукой.

— Открой, открой хорошенько, — крикнул Илья и незаметно ткнул ее локтем в бедро.

Павла долила стакан и сразу вышла. Когда затихли в сенях ее шаги, Илья сказал:

— А разве в то время врагов не было?

Аверьян, не отвечая, вопросительно смотрел на него.

— Ведь тогда как было: активиста подстерегали за каждым углом. А разве мало нас погибло от кулацких обрезов?

— Тебя-то за что? — уже несколько раздраженно, с тревогой спросил Аверьян.

Илья снисходительно улыбнулся:

— Ну, как ты думаешь, за что могли бить общественника, который у них реквизиции проводил?

Аверьян поставил стакан на блюдечко и откинулся к стене.