Будни

Изредка машина кого-нибудь догоняет: риковского работника, колхозника, ходившего в райпо за покупками.

Василий Родионович приглашает садиться.

Человек осторожно открывает дверцу, просовывает впереди себя мелкокалиберку. Он небольшого роста, весь какой-то аккуратный, гибкий, с упругими движениями. Лицо у него энергичное, серые с огоньками глаза. Он чисто выбрит, темно-русые волосы свисают на высокий лоб. Это охотник Аверьян. Василий Родионович познакомился с ним на пленуме Зеленоборского сельсовета. Ему понравилось выступление Аверьяна — четкое, сдержанное, умное. Наклонившись к Макару Ивановичу, он спросил:

— Кто это?

— Наш счетовод.

— Занимайтесь с парнем, из него хороший работник выйдет.

— Только приняли в кандидаты.

— А! Хорошо. Очень хорошо.

Василий Родионович стал следить за этим кандидатом — одним из ста двадцати принятых в районе в этом году.

Он справляется о нем по телефону через уполномоченных.

Василий Родионович повертывается к Аверьяну.

— Ну как дела-то?

— Ничего. Вот ходил навещать дочь. Учится в средней школе.

— Ну а как сам-то, учишься?

— Да, почитываю. Больно трудна четвертая глава…

— А ты бы вместе с секретарем?

Аверьян не хочет говорить о том, что сам Макар Иванович с трудом разбирается в этом.

— Много еще других вопросов, — переводит он разговор.

Василий Родионович наклоняется к нему.

— Для вас, товарищ Ребринский, всегда все ясно?

— В чем?

— В людях.

Василий Родионович думает.

— Все просто только для того, кто привык делать, не рассуждая, — говорит он. — Но мне-то, может быть, несколько легче, чем тебе, я много работал над книгами, учился.

— Если в партии окажется прохвост, что с ним делать? — неожиданно спрашивает Аверьян.

Василий Родионович смотрит на него с удивлением.

— Конечно, гнать в три шеи. Разве для тебя это не ясно?

— Ясно. Я так и думал, — отвечает Аверьян и смотрит рассеянно.

— У тебя что-то есть? — участливо спрашивает Василий Родионович.

Аверьян молчит.

Василий Родионович больше не спрашивает.

Подъезжают к перекрестку дорог. Перед ними шоссе. Свежеположенный камень засыпан белым песком. По краям еле намечаются тропки. На ровных стенках канав еще видны следы железных лопат. Влево шоссе перегорожено: эта часть пути пока не открыта.

Они съезжают с проселка, и машина идет ровнее. Строгая линия шоссе ослепительно светится. Пыли почти нет. Солнце ловит их в просветы елок и заставляет жмуриться.

Вот новый мостик через ручей. На желтом настиле, у перил, еще валяются стружки.

Где-то в стороне кривляет по лесу старый проселок.

Василий Родионович кивает Аверьяну на шоссе.

— А человек-то из ваших вырос. Мастер!

— Да-да, курсы прошел недаром.

— Ну, как он дома? Жена есть, дети?

— Есть. Ничего, живет. Оба они с Настасьей работники хорошие.

Аверьян высовывается наружу.

— Вот и наше Зеленоборье.

Лес обрывается, и они видят внизу весь сельсовет, разрезанный двумя реками. Прямо на них от Новопокровского леса несется широкая и стремительная Модлонь. По берегам ее — деревни: Тимошкино, Дор, Прозоровка, Ястребки, Старое село. Слева из Раменского леса впадает в нее Аньга — кривая и узкая, как второпях брошенный ремешок. На ней только одна деревушка у самого леса — Прилепы.

Через Модлонь, из Старого села в Костину горку, висит над водой переход — тонкие лавинки с перилами. На самом берегу у перехода дорога круто сворачивает влево и идет полями до самого леса.

— Вот, — говорит Василий Родионович, — надо сделать так, чтобы эта дорога не сворачивала.

— Да-да, — кивает Аверьян.

Оба, задумавшись, смотрят на реку.

— К старику Ермоше чай пить? — спрашивает шофер Нефедыч.

— Давай! — весело соглашается Василий Родионович. — Кстати и выкупаемся.

Вправо на холме, в группе молодых сосен, пестреют крыши Лебежского хутора.

Нефедыч осторожно сворачивает по мостику через канаву, и вот они уже на хуторе. Старик Ермоша сидит в огороде с внучкой Нинкой. Увидав секретаря, садит девчонку прямо на траву и семенит к крылечку.

— Здравствуй, дед!

— Здравствуй. Чаю хочешь?

— Да, согрей.

Ермоша отечески осматривает его.

— Что давно не видно? Мы думали, не уехал ли куда?

— Как здоровье-то?

— Я-то? — не расслышав, отвечает старик. — Пускай сын со снохой переезжают, а я останусь. Стану жить в баньке.

— Что, отсюда не хочется?

— Да ведь как, привычка…

Старик, опечаленный, умолкает. Потом идет греть самовар и все ворчит.

Все трое спускаются к реке.

Жарко даже в кустах. За гумном, с картофельных гряд, поднимается тонкая пыль.

— Как овсы? — спрашивает Василий Родионович.

— Здесь ничего, а вот в Азле, говорят, погорели. У нас и все так: не иней, так засуха. Старики рассказывают: был тут годок — в конце мая снегу нападало.

Василий Родионович осматривает широкие ржаные склоны, ряды белых берез на берегу Модлони. Кое-где сереют громадные камни, на них пятна зеленого моха, глубокие впадины и округлости, сохранившиеся, вероятно, еще со времен ледников. Здесь все необычно. Но какая суровая сторона!

Чай пьют в огороде под черемухой. Ермоша в расстегнутой рубахе, босиком, носится, собирая посуду. Ему помогает Нефедыч. Нинка сидит в траве тихо.

— Жарко, дед, — говорит Василий Родионович.