Будни

Тот написал. В городе знакомая рука нашлась. Мы прошение присяжному поверенному Лызлову отослали. Был такой добрый человек и устроил парнишку в приют.

Дни зимой — все равно как воробей пролетит. От зорьки к зорьке свежеет. Мороз от морозу как загвоздит! За нос цепляется, за руки хватается. И уж росту никому нет. Лес, листья опадут, стоит голый. Только дуб с листьями зимует. Он только желтым станет, с дуба листья не падают. Настоящий снег мягкий, теплый, морозец легонький. Мороз ударит, и снег скрип-скрип, хруп-хруп. Зима так не проскочит, как вести. Придет, моя матушка, будет тянуться, не знаешь, когда растает, не дождешься.

Вот приходит к Татьяне этот сирота Сережка. Обрядка на нем плохая, рубаха длинная, рукава мотаются. Приходит, встает к печке. Руки у него синие, губы синие. «Холодно?» — «Холодно». — «Ты у хозяина теплое проси». — «Нет, он ничего не дает». — «Кормит-то как?» — «Я по избам хожу, мне подают». Пошла она к старосте. Рассказала. Староста подумал-подумал, да и говорит: «Хорошо, хоть так держит, а держать не станет, куда мы с ним?» Так и ушла. Поговорили мы с ней и решили снова через Лызлова хлопотать. Она утром раненько поднялась, да и пошла в город.

Снег шел тихий, а такой спорый, все сыпет, сыпет. Тихо, а снег сыпет и тепло. Она идет да все на дорогу смотрит. Зашла в лес, за поверткой кто-то кричит мужским голосом. Она встала, стоит и ждет. Немного погодя выходит к ней навстречу в шинели, в папахе, крест-накрест на груди, борода русая — Михайла.

— Ты?

— Я…

И стоят друг против друга.

— Чего кричал?

— Так, в родные места зашел. Поцелуемся, давно не видались.

— Нет, целоваться не стану, а руку подам. Здравствуй, Михайла.

Подала руку, на него глянула и плачет. Стал расспрашивать, как да что.

— Наша бабья жизнь известная. Плохо не жила, а сердце на веревочке висело.

— Я о тебе в окопах думал.

— Напрасно. Думал бы о своей жене да о детях.

— Нет, у меня к тебе сердце рвалось, я к тебе в гости приду.

— Не надо. Ты мне чужой, и я тебе чужая. А в баловстве мало радости…

Постояли, да и разошлись. Это прошло. Забыла.

Весной дорога насыхать стала, она на мельницу идет. Дело под вечер. По сторонам оглядывается. На берегу мелкий парусник. Листья появляются. Идет, посматривает. Опять Михайла навстречу. Она хочет мимо пройти.

— Постой. Ты не сочувственная.

— Что мне на свою шею сочувствовать?

— Я тебя жалею.

— Что мне от твоей жалости? Смотри, скоро борода будет седая.

— И я не девушка. Наша с тобой жалость под серым камнем.

— Нет, мне тебя до гробовой доски не забыть…

На больное сердце все ложится. С этого стала она о нем думать. Сидит дома, его ждет. Куда пойдет, ищет встречи. А то снится ей, отгибает Михайла одеяло, к ней лезет. «Ты куда?» — «Душа о тебе изныла…» Проснется, да плакать, да его клясть.

Этим не кончилось. Летом в пожне одна работала. Пожня дальняя, лесная. Пришел Михайла. Отдохнуть ее приглашает.

— Захочу, сама сяду. Ты что заботишься?

Да помолчала и идет к нему.

— Я тебя, Татьяна, во сне вижу…

— Нет, я тебя не вижу. У меня о тебе и в уме нет.

Он к кустам идет, и она за ним.

— Провались от меня, дух нечистый.

А сама к нему идет…

— Тебе что жена скажет? Ты ее обманываешь…

Руки его оторвала, вскочила да на середину пожни. После мне рассказывает, хохочет. А я не знаю — не то ругаться, не то хохотать самой.

Люди домой идут. Пришел Егор Брылястый. Шинель на нем новая, фуражка с кокардой, сапоги с ленточками.

— Не видал наших?

— Нет, не видал.

А вроде взгляд у него не настоящий, и веки открываются невольно. Он по деревне ходит, со всеми говорит, и все это замечать стали. И вот всё его куда-то гонит. По дороге в один край уйдет, версты за три — постоит, подумает, назад идет. В другой край ударится, постоит, подумает, назад вернется.

— Ты куда, Егорушка?

— Да вот все посылают. Иди, иди, а придешь — ничего нет!

В лес сходит, принесет кол, жердь, а что с ними делать — не знает.

Люди идут и идут, а наших не видно. Тут весть получаю: «Ваш муж в таком-то месте, тогда-то был насмерть ранен». Как ни жили, а когда это узнала, все поплакала. Ну и со вторым мне не особая удача, а этот тюлень не под годы попал. Пришла весть и Татьяне. Товарищ пишет: «Корсаков загряз в немецком плену». Вот и все. Эта история самая печальная, потому что бабе одной, без мужика, жить тяжко…

Глава седьмая

У тебя все праздник. Сколько дней я тут живу, а он ничего не делает, только мои сказки слушает. Это что же такое? Это удар господень! Мне уж и то невмоготу. К праздникам-то я не привыкла. У мужиков, бывало, землю сдают, дороги ладят — все праздник, все пьянствуют. У баб один праздник — пристрижь. Это после троицы овец стрижем, руны снимаем. Снимаешь волну — не потеряй ни одного волоса. С одной овцы прямо одевайся, как тулуп. Тянешь вот так, и она не разрывается. Ножки овце свяжешь. Начинаешь с головы, прямо с затылочка, с шейки и прямо идешь кругом. Пустишь, стеганешь оборочкой, какой ножки связаны были, и так это шутя скажешь: «Иди, милая, сама друга».