Будни

Воспоминания, мемуары — пожалуй, самый вольный, неуправляемый род литературы, не подчиняющийся определенным законам жанра, если подобные законы вообще существуют. Помимо того, что мемуарист способен что-то забыть или напутать, он еще может припомнить то, что следует забыть; по этой причине немало мемуарных рукописей подолгу дожидалось своего часа. Освещать пламенем воспоминаний тьму минувших лет было до последнего времени занятием — выразимся деликатно — не всегда похвальным.

Алигер не соблюдает в своих мемуарах бесстрастия историка, она и не стремится к этому. Да по правде сказать, читателю было бы если не подозрительно, то уж во всяком случае нежелательно и неприятно это бесстрастие: события, психология, судьбы людей давних лет — а в общем-то и не столь уж давних — настолько прихотливо смещены и чреваты всяческими зигзагами, что перед мужественным мемуаристом неизбежно стоит как бы двойная задача: достоверно поведать, как было, как ощущали себя люди того времени, в том числе и сам мемуарист, однако не менее важно, что́ он думает сейчас,

сегодня о том времени и опять-таки о себе самом того времени. Мужество мемуариста и его правдивость заключаются для нас, нынешних, в том, чтобы, вспоминая минувшие годы, он не опрокидывал себя сегодняшнего в те времена, не вооружал себя тогдашнего нынешней прозорливостью задним числом.

Память человека избирательна. Разные люди, наблюдающие одно и то же явление, запоминают вовсе не одинаковые черты этого явления. И тут дело не в крепости, не в стойкости памяти, а в нравственном облике человека, припоминающего то, чему он был свидетелем. Наблюдая жизнь, мы прежде всего видим то, что соответствует нашему душевному и духовному складу. Кстати, опытные юристы знают эти свойства свидетельских показаний и относятся к ним с выборочной осторожностью.

Субъективность показаний Маргариты Алигер, субъективность, которую она не скрывает и даже настаивает на ней, завоевана тревогой прикасания к острым периодам прожитой жизни.

А собственно, почему это так уж зазорно — мыслить субъективно? Все дело, я полагаю, в том, каков субъект. Изрекать объективные соображения способен, между прочим, и совершенно ничтожный человек. Его и не видно будет за этими, или, если хотите, под этими соображениями. Не говоря уж о том, что те мысли, которые представлялись нам в свое время субъективными, случалось, оказывались потом вполне объективными.

Я упоминал, что в подзаголовке «Тропинки во ржи» обозначено: «О поэзии и поэтах». Это верно. Маргарита Алигер выстраивает перед нами блистательную гвардию русских советских поэтов — их имена врублены в историю нашей литературы. Однако книга эта не только о поэзии и поэтах. Она и о времени. Об огромном, по нашим масштабам, отрезке эпохи.

Применительно к прошлому веку мы привыкли оперировать такими понятиями, как «шестидесятники», то есть люди шестидесятых годов, «семидесятники» и т. д., вкладывая в эти понятия совершенно отчетливый, просеянный сквозь железное сито истории смысл. Но ведь применительно и к нашей убыстренной эпохе, мысля подобными же категориями, нарезая время ломтями десятилетий, можно, пожалуй, говорить о людях двадцатых, тридцатых, сороковых военных, пятидесятых, шестидесятых годов. Разумеется, это весьма условное деление, тем паче что, скажем, пятидесятые годы достаточно рельефно делятся на первую половину и вторую. Не говоря уже о нынешних восьмидесятых, где различие это, к счастью, особенно ощутимо.

Живя, если можно так сказать, внутри каждого десятилетия, мы не всегда отчетливо разбираемся в характерных его свойствах, но, отойдя от него на достаточное расстояние, начинаем понимать и это десятилетие и себя, свою судьбу в нем. Ярче становятся высоты и трагичнее горькие заблуждения.

Судьбы людей, о которых вспоминает Алигер, их сложнейшая, а для иных полная драматизма жизнь, и притом титаническая их работа, созидавшая славу нашей литературы, — судьбы их прошли сквозь несколько десятилетий, обожженных не только огнем войн, но и теми битвами мирного времени, от которых остаются инфарктные рубцы на сердце. В истории литературы случается и так, что смерть подлинного поэта, хоть и настигла его дома, в постели, равносильна гибели на поле сражения.

От одного лишь перечня великолепных писателей, которых вспоминает Маргарита Алигер, — Ахматова, Эренбург, Чуковский, Твардовский, Маршак, Заболоцкий, Мартынов, — от возможности узнать их и нам, пускай посмертно, но поближе, крупнее и в то же время «домашнее», — от одной этой возможности у широкого читателя, любящего литературу, захватывает дух.

В своих воспоминаниях Алигер не опускается до того, чтобы сообщить читателям так называемые интимные подробности жизни всех этих замечательных людей, — боже, как охоч до таких подробностей мещанин! Именно об этой отвратительной страсти черни брезгливо и гневно писал Пушкин в своем широко известном письме Вяземскому в связи с утерянными дневниками Байрона.