Будни

Наклонившись, он стоял к Рябову спиной, выпятив округлый зад. Собрав в комок испачканное белье внука, Кожин протянул его мальчику:

— Беги, сполосни на озере.

— Дедусь, я же раков распугаю.

— Ничего, они любят кало.

Рябов терпеливо ждал. Время сейчас было разъято для него на две неравные части: ту, длинную, из которой он приехал сюда, и эту — коротенькую, нелепую.

Завернув ребенка в свежую пеленку и прикрыв его, спящего, ватником, Кожин, уже снова вспотевший от хлопот, обернулся к гостю:

— Вот так и кантуюсь с утра до вечера, с зари до зари… А думаете, дочь понимает? Приедет на выходной и еще смеется: тебе, папаня, персональную пенсию дали специально для воспитания смены…

Рябов спросил:

— Послушайте, я не ошибаюсь: вы действительно были старшим оперуполномоченным в тридцать девятом году?

— Служил, — ответил Кожин. — Пришел в органы в тридцать втором по комсомольскому набору.

— Значит, вы должны помнить, как все это было с моим отцом!

— Товарищ, дорогой… — начал было Кожин и даже приветливо улыбнулся Рябову, желая что-то пояснить ему.

Но Рябов упрямо продолжал:

— По протоколам допросов очевидно, что отец первые дни отвергал обвинения, которые вы ему предъявляли. А потом внезапно всё подписал… Вы не бойтесь, я не пришел к вам сводить счеты, мстить. Мне и не придумать мести… В сущности, я даже не очень точно понимаю, зачем мне понадобилось идти к вам…

Рябов разлил по стаканам водку, рука у него дрожала, но, когда он выпил, она перестала дрожать. Кожин глотнул вслед за ним. Он хмелел, но Рябов этого не замечал. На него самого алкоголь сейчас не действовал, а только отгораживал, оставлял в одиночестве.

И в этом одиночестве он думал вслух, не слыша своего голоса:

— Пяти лет меня забрали в детдом. Мать выслали, она умерла в ссылке. У меня не осталось даже их фотокарточек. Если бы я сейчас встретил на улице своих родителей, я бы их не узнал. Они мне снятся, но, может, это и не они. Странно, но я сейчас больше сирота, чем был в детстве. Мне казалось, что с годами горе притупляется. Вероятно, оно и притупляется, когда причина его ясна, объяснима: умерли от старости, от болезни, погибли на фронте. Когда же причина необъяснима — ты не можешь понять ее, то с годами происходит черт знает что: я живу назад, а не вперед. Я живу по второму разу, не в силах ничего изменить, исправить. Даже если бы я знал тогда, наперед, что так должно случиться, я не смог бы этого предотвратить, я не мог бы спасти их. И никто не мог…

Рябов уже не сидел на стуле, а беспорядочно толокся по веранде.

На Кожина он не смотрел. Ему было невозможно смотреть на Кожина. Куда бы сейчас Рябов ни глядел, ему ни на что не смотрелось: ягоды, яблоки в тазах, разноцветные стекла веранды, детские игрушки, разбросанные по полу, — все это отщелкивалось хрусталиками его глаз, но тут же засвечивалось по пути к осмыслению.

Он спросил:

— Вы допрашивали моего отца. Почему он сознался? Что вы с ним делали?

— Вопросы, наверное, ставил. Улики были.

— Не могло быть никаких улик. И не было их. Вы помните, в чем вы его обвиняли?

— Да разве все дела упомнишь? Сами посудите — вон сколько лет прошло… А может, и не я вел.

— Вы вели. Ваша подпись в протоколах.

— Раз подпись, значит, я, — согласился Кожин.

От выпитой водки, от солнца, калившего спину и затылок, его совсем разморило. Дел на сегодня было назначено много: падалку подобрать, протереть смороду, сапоги прохудившиеся заклеить, им сносу не будет, Олешка три дня некупанный, с пятницы, как Варька умотала в город к своему коблу, извести бы подсыпать в парник — закислилась земля, а мужика этого можно бы, конечно, шугануть, да жалко человека, он-то ни при чем, пацаненком был, когда отца взяли, тоже не мед расти без родителей, а сейчас вбили ему в башку про нарушение соцзаконности, по дурости своей думает, что врагов и вовсе не было, наболтали народу зря, теперь и сами не знают, как расхлебать, черноплодку тоже пора снимать, клюют ее дрозды, заразы…

С высоты своего роста Рябов не видел осевшего лица Кожина. Различалась сверху пятнистая от солнечного ожога лысина и куль кожинского тела.

Он сказал этому кулю:

— Я вам сейчас напомню. Вы предъявили отцу обвинение в том, что он хотел взорвать железнодорожный мост.

Насчет моста что-то колыхнулось в памяти Кожина. С десяток дел было у него про этот мост. Разные лица и группировки хотели его подорвать. Сознавались-то они все…

Дальше мысли Кожина начали слипаться. Замотавшись с утра, он не успел позавтракать, водка ударила его натощак. Голос Рябова пробивался издалека, вроде там катился длинный товарный состав, отдельные слова погромыхивали на поворотах. Иногда оттуда проскакивала какая-то фраза, а затем снова мерно громыхало.

— Я не понимаю, как вы можете с этим жить? — говорил Рябов. — Как вам удается жить с этим?..

«Права качает…» — успел еще подумать Кожин из той мглы, куда его сладко засасывало.

Рябов остановился подле стола, вылил в стакан остаток водки и сказал:

— Мне ничего не надо от вас. Решительно ничего. Я только хочу понять, как можно носить это? Оно и во мне торчит, а вам-то как удается…