Будни накануне

Диссертация мне казалась полной ерундой, и я успокаивал себя только тем, что не могли все разом сговориться, чтобы врать мне, что она нужна и полезна, ну, и так далее… Командировки — тоже тоска… разве что заработок… Вокзал заплеванный, чай перекипевший, мутный с тугим коржиком, простыня влажная, номер в гостинице с резким запахом хлорки, тусклый свет и сквозняк в цеху, а вечером кино с поцарапанной пленкой и ужин в буфете: утка с зеленым горошком и стакан сметаны, а потом ночью пьешь, пьешь и рыгаешь, звук такой, как будто лошадь мордой трясет, а губы шлепают и в горле у нее клокочет… тоска. Черноземный горизонт до бесконечности, до абсурда, до отчаяния… и в довершение всего Люська перестала очки снимать, когда целуется. Я сначала решил, что по рассеянности это, и, по-джентельменски стерпел… Терпел, потому что дужка стекла мне чуть пониже переносицы так уперлась, что думал обчихаюсь… какое уж тут чувство, если думаешь, как не обидеть человека своей несдержанностью… А Люська ничего… будто не заметила… и опять очков не сняла… Мне так обидно стало… больше всего обидно, из того, что меня тогда давило… Я тут же решил: значит, сам виноват: вот женился бы — она бы всегда очки снимала, а так — и не скажешь… Ну, короче говоря, я принял это за знамение судьбы. Попросил у Андрюшки, чтобы он мне перепечатал стихи те, что под копирку достал, из «Доктора Живаго», и когда вычитал там: «Аве отче, если только можешь, чашу эту мимо пронеси», по-настоящему заплакал. Слезы катятся, а я думаю: отчего я так разревелся? И выходит: просто из зависти, что человек не только себя понять может, но и всему миру объяснить, что с этим несчастным огромным и крошечным миром происходит, объяснить всего двумя строчками! Вот это уже вершина концентрации эмоции, а энтропия какая! Тут я понял, что въехал на своего конька — на энтропию, я уж давно заметил, что у меня такой комплекс выработался «энтропийный» — с тех пор, как Борис Давидовичу экзамен сдавал не по книгам, а по его диссертациям… И понесло меня, понесло… я уж так далеко от поэта забрался, что и сам не знал, как выбраться… поехал к Юрке и первый раз в жизни так напился, что ничего не помнил и утром не мог никак сообразить, где я…

Лежу — потолок чужой, занавески чужие, угол скатерти со стола свисает чужой и картинка на стене, какая-то очередная сосна реалистическая, готовая к распилке на дрова… голова гудит и хлюпает, и ни одной мысли. Вот это меня страшно обрадовало — что в голове пусто… А первая мысль, которая позже появилась, что, значит, я все-таки выбрал путь и ушел… а там уж и не трудно было по обрывкам, обрывкам добраться до Юркиной квартиры, вчерашнего разговора и даже воспоминания о том, как я не позволял ему снять с себя туфли и говорил: «Я тебе не доверяю!» Это я про туфли… чтобы он снял их…

Совершенно гнусный сюжет получался…

Я пошел к Бороде. Исповедоваться. И там же, сидя против него в кабинете за столом, понял, что никого нельзя слушать ни в чем, что тебя касается… а только скрести душу пятерней и кряхтеть… то ли от натуги, то ли от удовольствия… и прислушиваться внимательно, что внутри происходит… мы с ним больше про «Эрмитаж» говорили, про Петербург провинциальный, и мне ясно стало, почему он лабораторией заведует, а не Иван Семенович, например… я даже удивился, как это просто, и объяснять не надо…

Вот только не сходилось с другими лабораториями, там частенько Иван Семенычи сидели… уж я-то побродил, повидал, благодаря патентам этим…

Однажды после моего возвращения из К… Люська сказала мне, что занята вечером… Это первый раз было за все знакомство наше, и я твердо решил — раз у меня теперь одна женщина осталась, с индустриальным именем, я ей не изменю, проверю на ней свою теорию, наконец, которую у себя на столе выстроил, и буду потом ей верен всю жизнь… а советом люськиным воспользовался: снял себе комнату в расчете на заводскую премию, а к отпуску приплюсовал еще месяц за свой счет, и… налег на свою женщину…

С этого момента начались странности в моей жизни. Комната эта мне случайно досталась… и хозяйка молодая в соседней комнате… Я опять в фантазии брачные ударился, чуть только с ней договариваться стал (что это со мной, объяснил бы кто), но они быстро улетели, потому что эта Валентина Матвеевна сказала мне сразу:

— До первой женщины! Вы меня поняли? Если, — она такая энергичная, особенно руки… кто-то, очевидно, в роду кавалеристом служил, — рубит сверху вниз, — увижу женщину в доме — вещи за дверь… Даже по подозрению… В моем доме женщина больше никогда не появится! — но мне же интересно, я исследователь… вопросы мучают:

— Вы женоненавистница? — нахально, конечно, но я же скоро кандидатом буду, солидным… А она без обид, и без апломба говорит: