Будни накануне

— Да. У меня подруга мужа увела. Это часто бывает. Но я думала со мной-то никогда не случится… и вот — пожалуйста… — я призадумался, честно сказать, потому что она сама сразу оборвала мои жениховские домыслы и прикидки, и с Люськой все непонятно, и в дом никого не приведешь, а уж мне солидному как-то неудобно по скверам да подъездам слоняться… И в самом деле — у нее подруга мужа увела, у меня в голове и сердце какая-то индустриальная женщина, Люська последнее время перестала очки снимать… все перепуталось и перемешалось… Но я подумал, что все один к одному: телефон никому не дам и засяду писать… Последний бросок…

В городе нашем, стоит захотеть, можно во всех столицах мира побывать… почти… ну, во всяком случае, дружественных стран, надо только там пить умеренно и есть понемногу, чтобы к концу путешествия не умереть…

Мне почему-то на страны народной демократии везло. Защиты, защиты пошли одна за одной, и после каждой я попадал в столицы разных стран на шикарные пиры… Но уж наш институт и моя лаборатория просто возлюбили Венгрию… центр Европы, Токай, лечо… не знаю уж почему точно… первым Андрюшка позвал… потом друзья по институтской учебе, потом Кулинич…

В эти годы, наверное, чуть ветерком потянуло… свежим… который границ не знает, летит себе по миру, летит и несет с собой все запахи, пыльцу, бацилл разных и гриппа, и вольности, и мелодии наигрывает на воспетых водосточных трубах, а от этого мир становится меньше и понятнее, а, значит, привлекательнее и ближе… и самые простые дороги в этот заграничный мир прокладывали люди: торили народную тропу. Одни, кто поталантливее и удалее, надевали сарафаны и кокошники и выводили незамутненными голосами дедовские песни, а под них такие коленца отплясывали да хороводы изображали, что другим и не снилось! А другие, что не могли ни на пуантах, ни в сафьяновых сапожках, накинулись на «отрасли», то есть на отростки науки. И пошли удобрять их диссертациями, и предоставлять тезисы докладов на симпозиумы и конференции, да патенты хватать, да статьи тискать, где только возможно, даже в популярных журналах, из которых расторопные иностранцы выуживали столько придумок и секретов русских умельцев, что окупали их осуществлением не только подписку на эти популярные издания, но и безбедное свое существование в проклятом загнивающем мире, о котором больше всего мы знали по анекдотам и растлевающим тряпкам и штучкам, которые нам очень были по вкусу и не очень по карману…

На защите моей Борис Давидович сказал: «Э-э-э», — долго почесывал лысину оттопыренным большим пальцем, — «Э-э-э… дело не в том присуждать ли степень кандидата технических наук Николаю Аркадьевичу — так вообще вопрос не стоит!» — и сердце мое покатилось, покатилось: а вдруг он передумал и изменил мнение о моей работе, когда прочел ее целиком, наконец?! Я даже взмок весь. А он, как ни в чем ни бывало: — «Вопрос совсем в другом: надо скорее развивать выдвинутую Николаем Аркадьевичем мысль и идти дальше…» — я тут готов был просто поцеловать его в лысину, в пушок этот, который отсвечивал в софитах, направленных на доску, где мои плакаты с графиками висели. Ясное дело, что после такого выступления накидали мне одних белых шаров. Все же, на самом-то деле, знают, кто какой шар кинул, хоть голосование и очень тайное… кто пойдет против такого столпа… к кому потом учеников за отзывом посылать, кого в оппоненты звать… вопросы-то, получается, риторические… Его же во всем мире знают… кто на конференцию в Берлин или Лондон порекомендует…

На банкете собственном в любимой столице дружественной страны я второй раз в жизни опьянел сразу, когда Борис Давидович сказал публично: «Я верю в то, что скоро мы соберемся здесь же после вашей новой защиты!»

Вот тогда-то я (вспомнил сейчас), и притащил домой пачку бумаги, — сразу, сходу докторскую накропать (нахальства оказывается во мне — пруд пруди, только никто не догадывается)… заодно уж, пока разгон есть и еще не все опротивело… Но когда взял ручку и наполнил ее зелеными чернилами из бутылочки ромбовидной за 17 коп. из Культорга, в первой же строчке вместо того, о чем мне следовало писать, такое вылезло, что я в недоумении несколько раз перечитал медленно:

«Кто предал любовь — потерял творчество, кто предал творчество — потерял жизнь».

Я сильно призадумался. На такие формулы я не рассчитывал…

Жара день и ночь стояла невыносимая. Только утро не сдавалось… И мне отступать было некуда. Теперь у меня свой стол. Надежная защита от женщин, правда, я заметил, что хозяйка моя вдруг стала принаряжаться и даже достала где-то немыслимую импортную кожаную юбку… с чего бы это… и как со мной соотносится?.. Я был неисправим, но я внушал себе: впереди суровые трудовые будни в ожидании, когда ВАК любезно подтвердит, что я имею право хоть о чем-то в жизни высказать собственное мнение.

Суббота, 31 Августа 2002 г.; 13 октября 2004 г.