Будни войны

Подавляющее большинство частей и соединений Советской Армии, участвовавших в двух этих наступательных операциях, с боями пошли на запад. Бывшая бригада морской пехоты, боями ужатая до размеров роты мирного времени, с первых чисел февраля, вопреки предсказаниям полковника Муратова, ставшая не стрелковой дивизией; а лишь полком, влившимся в нее, сначала, чуть подавшись на юг, остановилась, чтобы пополниться людьми и техникой согласно своему новому Штатному расписанию, а потом, на ходу втолковывая молодому пополнению азбучные истины войны, с боями до тех пор незаметно для себя скатывалась к югу, пока вдруг не стала составной частицей 2-го Белорусского фронта. В последних числах марта это случилось. В дни, когда половодье уже набирало силу.

Пока колесили по нашей земле, очищая ее от фашистской погани, во многих боях побывали, правда в большинстве своем — яростных, но скоротечных. И не счесть, сколько видели такого, отчего сердце в ужасе и недоумении — неужели люди способны на подобное? — каждый раз трепетно замирало. И деревни, от которых лишь полуразрушенные печи остались, и трупы, трупы. Не только и не столько мужчин, способных владеть оружием, но и стариков, женщин и детей. Не захороненных, как того требовали людские обычаи, а разбросанных повсюду. Для устрашения населения нарочно разбросанных.

Было на их пути и стадо коров с ногами, перебитыми топорами и ломами, со множеством несмертельных ножевых и штыковых ран на теле. Коровы лежали по обе стороны проселочной дороги, сжатой сугробами, которые весеннее солнце заставило осесть и потемнеть, стать пористыми. Кровавя ноздреватый посеревший снег, они жалобно ревели и глядели на людей если и не с откровенной мольбой, то с явной надеждой; майор Исаев у многих из них видел слезы, крупными горошинами катившиеся из глаз.

Скрипнув зубами от злости и сознания полного своего бессилия, майор Исаев приказал пристрелить страдалиц. Чтобы не мучились. И всем, кого из людей доведется увидеть сегодня, обязательно говорить: на таком-то отсюда километре этой дороги лежит убойная говядина — берите вы, а нам больше не надо.

А ночью, которую в силу обстоятельств пришлось коротать у маленьких костров, скорее взбадривающих душу, чем согревавших тело, старший сержант Карпов и спросил, не предприняв даже попытки скрыть душевную боль и растерянность:

— За что им-то, коровам, такое выпало? — Помолчал в ожидании ответа. Не дождался. Тогда и стал бросать в угрюмую тишину: — Я еще понимаю, когда фашисты нас, советских солдат, на долгие предсмертные муки обрекают. Мы — ихняя погибель. За то они и ненавидят нас… Подчеркиваю: понимаю это, но даже в малой степени не оправдываю… А коровы-то в какой бок и каким рогом гитлеровцев боднули?

После длительной паузы ответил младший лейтенант Зелинский:

— Не бодались они вовсе, а молочком своим поили. Вдосталь… Скотина, она и есть скотина, ей не дано понимать, кто смертельный враг ее подлинному хозяину. Потому любому, погладившему ее вымя, и отпускает молоко. Без карточек. Сколько есть у нее, все до капельки отдает… Думаю, потому эти коровы искалечены, что в силу особенностей строения своего тела не могли поспеть за драпающими гитлеровцами.

— Ладно, эти буренки не могли развить соответствующей скорости. Согласен, оставлять их нам для развода — фашистам вовсе нет резона. Пусть так будет! И поубивай их фашисты всех, облей туши карболкой, соляркой, бензином или еще чем, чтобы мясо для еды стало непригодным, — понять опять же смог бы… Но перебить ноги, истыкать ножами и штыками тела и в таком виде бросить околевать на снегу… Выходит, фашистам радостно уже от сознания одного того, что в эти минуты кто-то в смертельных муках корчится, смерть, как превеликую благодать, вымаливает?

— Будто ты этого раньше не знал, — проворчал майор Исаев, сворачивая цигарку.

Ногами солдат дивизии, составной частью которой стал теперь их полк, была перемешана со снегом не одна сотня километров. Настолько много военных верст было ими пройдено, что кое-кто из бойцов над своей судьбой стал даже зло подшучивать: дескать, высоким командованием мы теперь до самого победного конца войны занаряжены туда-сюда бегать. И вдруг приказ: немедленно форсированным маршем следовать в район города Мозырь. В тот самый час его получили, когда злость на свою судьбу мешала уже и дышать.

Прибыли в район Мозыря — их тотчас загнали в лес, где все деревья пока еще были бесстыдно обнажены, где все низинки оказались затоплены вешними водами.

Не понимали, ради чего командование сунуло их в эту лесную глухомань. Но и землянки в требуемом количестве безропотно вырыли, и поселились в них, мысленно благодаря бога за то, что не напомнил начальству об окопах. Однако и теперь виртуозно проклинали свою судьбу, все время помня строжайший наказ командования полка: сидеть в лесу так тихо, чтобы гитлеровцы и не заподозрили здесь нашего присутствия.