Будни войны

И все равно солдат всегда должен оставаться солдатом. Поэтому, пока одни рыли землянки, перекрывали их накатами из толстенных стволов деревьев и вообще обустраивались, посильно обеспечивали общий быт, другие тщательно обшаривали, обследовали этот лес. На сколько километров могли за двое суток, на столько во все стороны и прочесали. И установили, что на западе, где в прочнейших укреплениях, не лишенных даже определенного комфорта, отсиживались фашисты, он упирался в болото, говорят, и в засушливое лето почти непроходимое для людей. Они же, солдаты-разведчики, обнаружили по соседству со своей дивизией еще две и несколько затаившихся артиллерийских дивизионов крупных калибров.

На отдых остановлено? Нет, для этого, прямо скажем, место даже очень непригодное: сырость такая, что вечером затвор автомата или винтовки предельно тщательно промасленной тряпочкой протрешь, а утром он уже опять ржавчиной подернут.

Не укрылись от солдатских глаз и небольшая полянка с явными следами недавнего пожара, и русская печь среди чернущих головешек, и чуть в сторонке — погреб, сейчас служивший жильем. Солдаты рассказывали, что живут в нем женщина лет сорока, однако во всех отношениях еще очень даже завлекающая, и пацан, которому до школы еще с годочек погулять осталось. Дескать, попытались с ними человеческие контакты установить, но она — не женщина с понятием, а сатана в юбке: на всех глядит беда как сурово и слова сквозь стиснутые зубы еле цедит. От нее, хотя и попотели основательно, только и узнали, что двадцать семь годочков здесь простоял дом-пятистенок ее мужа-лесника, что он мог бы и еще десятки лет осилить, да не в добрый час попался на глаза фашистам. Короче говоря, они спалили его, убив хозяина.

Вот и все, что узнали от той ведьмы. Даже о том, что муж ее партизанским связным был, что именно за это фашисты и его убили, и дом опалили, поскупилась сказать она! Эти очень важные детали поведали жители деревни Кошевичи; восемь километров до нее.

Хозяйки-то с мальчонкой дома не было, когда те живодеры нагрянули. В Мозырь они зачем-то ходили…

А пацан нормальный. Правда, малость напуганный жизнью…

Майор Исаев вроде бы без интереса выслушал сообщение солдат о вдове лесника. Даже не сказал в ее защиту, что это хорошо, когда жена не бахвалится заслугами мужа; мол, о наличии нормальной личной гордости это свидетельствует. Только потому промолчал, что у него в тот час просто не было настроения говорить о чем-то постороннем. Беда в том, что в последние недели он вдруг обнаружил: стал как-то иначе бояться очередного боя, что теперь даже самые заурядные бомбежки, какие настоящие фронтовики, как правило, в памяти не задерживают, для него превратились в подлинную муку. Или взять, к примеру, те минуты, которые перед началом своей атаки бывают. Нет, он никогда не оставался равнодушным, если узнавал, что скоро придется идти в атаку. В минуты ее ожидания у него всегда была если и не боязнь возможного ранения или даже смерти, то уж лихорадочное волнение — непременно. Но тогда ощущение страха немедленно исчезало, едва начинался бой. И следа от того страха в душе вроде бы не оставалось.

Сейчас — совсем другое дело. Каким-то неприятно липучим был страх теперь. И вымыться после него почему-то всегда хотелось. Не сполоснуть руки и лицо прохладной струей, а в горячущей русской бане на самом верхнем полке настегать себя веником, распаренным в крутом кипятке.

Правда, исчезает он, этот страх, по-прежнему быстро. Но как часто и по каким пустякам он стал нарождаться…

Упорно думал майор Исаев о причине недавно обнаруженного страха, пока не понял: он, Дмитрий Исаев, чувствует скорый победный конец этой кровавой бойни, вот подсознательно и подрагивает за свою жизнь.

В жизни многое завлекающе, даже чудно завязано. Ведь, кажется, чего бы ему, майору Исаеву, за нее цепляться? Жену и сына с дочерью уже потерял, значит, теперь один-одинешенек на всем белом свете. Настолько одинешенек, что после победы, если уцелеет к тому времени, жизнь ему фактически с нуля начинать придется, что вовсе не так просто, когда тебе около пятидесяти. А вот — поди ж ты! — тайно поселился в нем этот страх, и все тут…

Минуло еще несколько дней — наконец додумался и до самого главного: сугубо личное, в какой-то степени даже шкурное, потому наверх сейчас выползло, себя явно обозначив, что нет больше тревоги за судьбу Родины. Нет ее, словно не она еще сравнительно недавно по ночам спать не давала!

Докопался до первопричины — стал еще взыскательнее, строже к себе: ведь он — командир, его первейшая задача—помочь всем своим бойцам, если подобное и на них обрушится. Да и опасался, как бы о его личной беде не узнали однополчане, не стали бы сочувствовать, жалеть.