Будущее капитализма

В прагматизме есть свои опасности. Свобода определять в каждой конкретной ситуации, какие действия являются моральными, должна сдерживаться нашими внутренними ограничениями. Применение разума требует усилий, а наша воля и способности ограниченны. Более того, мы можем испытывать соблазн приспосабливать наши доводы к нашим ценностям. Но хуже всего то, что наши суждения ограничены пределами наших знаний. Сторонники прагматизма признают эти ограничения: наши индивидуальные моральные суждения не безупречны. Все человеческие сообщества находили свои способы решения этой проблемы: мы применяем эмпирические правила, и некоторые из них принимают форму социальных установлений. Лучшие из них воплощают в себе знание, накопленное обществом на основе огромного коллективного опыта, который не в состоянии охватить своим умом никакой человек. Принимая многие решения морального характера, правильнее всего руководствоваться именно этими установлениями. Политические философы, наиболее скептически оценивающие способность отдельного человека к практическому разуму, доверяют накопленной мудрости, воплощенной в институтах: это консерватизм[36]. Те же, кто оценивает ее наименее скептически, ценят свободу, связанную с этой позицией: это либерализм[37]. Оба опасения вполне обоснованны, и ответом может быть только правильный баланс.

Рождение принципа взаимности

Взаимные обязательства играют решающую роль в достижении человеческого благополучия. Но как они возникают? Любое объяснение этого процесса должно сообразовываться с принципом эволюции, включая эволюцию устремлений и ценностей, лежащих в основе принципа взаимности. Легко понять, почему борьба за пропитание приводит к отбору особей, предрасположенных к жадности, и отсеивает альтруистов. Но почему для нас не менее важны принадлежность к группе и уважение? Почему мы ценим верность, честность и заботу о других — почему вообще у нас есть какие-то ценности? Эволюция была процессом беспощадного отбора признаков, обеспечивающих преимущества, и кажется, что корыстный материализм дает все необходимое: уважение и чувство принадлежности к группе не намажешь на хлеб, а уважение к ценностям сковывает. Казалось бы, homo economicus — это просто тиражированный «эгоистичный ген».

И однако мы знаем, что это не так: «эгоистичный ген» не приводит к появлению эгоистичного человека. Люди могли выживать на протяжении тысячелетий только благодаря групповому взаимодействию: одиночки были обречены на гибель. Homo economicus, лишенный чувства принадлежности к группе и стремления завоевать уважение других, был слишком эгоистичен, чтобы группа могла его терпеть: таких изгоняли. Естественный отбор отсеивал рациональных экономических мужчин в пользу рациональных социальных женщин: в нас очень глубоко сидит не только желание добыть себе пищу, но и желание быть в группе и пользоваться уважением других. Но откуда взялись общие ценности?

Древние люди жили группами — коллективами, в которых они могли действовать сообща и в которых общие нормы поведения распространялись путем подражания. Когда появился homo sapiens, мы уже жили группами и подражали друг другу. Мы такие же и сегодня. Люди невольно влияют на поведение не только своих друзей, но и друзей своих друзей и так далее[38]. Но homo sapiens создал невероятно эффективный инструмент коммуникации: язык. Почему язык дал нам такое колоссальное преимущество? Потому что только язык способен передавать истории. Когда люди общаются, истории, которые они рассказывают друг другу, содержат какие-то идеи. Именно эта деятельность радикально отличает человека от всех остальных видов. В Декартовом cogito ergo sum ситуация вывернута наизнанку: на самом деле мы не выводим мир из себя, а выводим себя из мира. Первичные единицы человечности и человеческого — это не отдельные мыслящие индивидуумы, а отношения, внутри которых мы рождаемся. Кое-что об этом нам помогают понять странные и редкие аномалии, которые называют детьми-маугли, — дети, воспитанные волками. Но действительно ли такие дети, вырастая, основывают великие города, как в мифе о Ромуле и Реме? Или, беря пример поближе, эту идею можно было бы считать логическим завершением гипотезы Айн Рэнд: если бы люди могли расти свободными от общественных оков, они становились бы оригинальными мыслителями, открывателями новых путей и новыми Атлантами. И однако на самом деле «дети-маугли» — это трагически жалкие существа, в которых невозможно признать людей.

В XVIII веке широкую известность получила история о девятилетнем ребенке, найденном в лесу во Франции. Хотя с ним усиленно занимались, он так и не научился говорить, и уж тем более жить по-человечески. Современным вариантом таких детей стали воспитанники детских домов в социалистической Румынии.