Будущее ностальгии

Археолог и историк Глеб Лебедев, один из идейных вдохновителей петербургского карнавала, разработал теорию петербургского топохрона — слово, обратное бахтинскому хронотопу[419]. Топохрон фокусируется не исключительно на реальной истории или существующих традициях, а скорее на множественных возможностях локуса. Таким образом, если бы Петербурга не существовало, его нужно было изобрести[420] — точнее, Петр не просто изобретал, но реализовывал потенциал многонационального балтийского региона. Петербург был основан на древнем пути из варяг в греки и реализовал исторический νόστος, или родину славяно-балтийского мира. Благодаря новым археологическим экспедициям удалось выявить большое количество следов мультикультурного сосуществования балтийских, славянских, финно-угорских, германских и иудейских народов, скрывавшихся цензурой в советское время, что позволило организовать ряд выставок в Этнографическом музее[421]. Сам пьедестал Медного всадника был знаменитым «гром-камнем» — магическим камнем местных финских и ижорских племен. В пушкинском «Медном всаднике» на Невских болотах есть только одинокая хижина, «приют убогого чухонца»; уроженцы невских окрестностей практически остаются фигурами умолчания в русской литературной традиции. В видении Лебедева сам Медный всадник появляется в новом обличье: не как русский имперский угнетатель или антихрист, а герой (богатырь) прибалтийского региона, который черпает свою силу в местной магии. Топохронная археология является поэтической и эзотерической. В этой ностальгии νόστος — это сам топохрон, потенциал места, genius loci, который не проявился в полной мере. Таким образом, они выдумывают потенциальное прошлое, чтобы найти потенциалы нового образа будущего.

Николай Беляк, директор Театра в архитектурных интерьерах и друг Глеба Лебедева, предложил новую версию диалога между горожанином и основателем города. В давние времена «маленький человек, сталкиваясь с бесчеловечным городом, говорит: «Я ничего не могу поделать с этим городом. Он слишком большой для меня». И город раздавил маленького человека, который мог открыть свое сердце лишь Достоевскому. Накануне третьего тысячелетия маленький человек говорит: «Я не могу спасти город. Это слишком тяжело для меня: "И город приходит, обрушиваясь, сокрушая маленького человека, у которого нет даже Достоевского, чтобы поговорить с ним"». Иными словами, город уже не победитель, а жертва. Город нуждается в своих горожанах и их независимом духе, а также — во вложениях в его будущее. Даже змей под копытами коня представляется союзником петербуржцев в противовес московскому покровителю святому Георгию и его побежденному дракону. В конце концов, всадник-сверхчеловек, стоящий на краю моря, на пороге Европы, на грани бездны, — преобразился: человеческое, слишком человеческое (отсылка к классическому нигилистическому философскому труду Фридриха Ницше «Menschliches, Allzumenschliches: Ein Buch fur freie Geister»[422]) возобладало в нем. Застывшая в скачке скульптура уже не кажется странной, а выглядит чем-то ностальгическим и хорошо знакомым. Антагонизм между Петром и вероломной змеей, а также всемогущим деспотом и «маленьким человеком», обычным горожанином, становится нерелевантным. Все они вместе повернулись спиной к Москве и объединили свои силы под туманным знаменем петербургского суверенитета, реющем на свежем балтийском ветру.

Искусство антимонументальной пропаганды

«Свободный Петербург» должен был стать подчеркнуто антимонументальным. Переименованный город теперь мог похвастаться рядом самых маленьких памятников в мире, увековечивающих образы обыкновенных петербургских антигероев. Среди миниатюрных памятников — скульптура бронзового чижика (в натуральную величину), «чижик-пыжик» (кличка неудачливого петербургского авантюриста) и мемориальная доска известному петербуржцу — носу, в память о рассказе Гоголя о государственном чиновнике, который однажды потерял нос в парикмахерской и обрел в его лице настырного двойника[423]. Даже новая статуя Петра Великого показывает царя без змеи, лошади и даже подобающего пьедестала. Новый памятник Петру I рядом с Петропавловским собором, который был открыт в 1991 году, во время переименования города, изображает Петра сидящим на скромном троне, будто в шезлонге в парке, легко доступным для голубей и детей. Сидящий Петр обитает в городе, как в собственном доме. Город стал его интерьером.