Будущее ностальгии

Европа в греческой мифологии — прекрасная средиземноморская девушка из Ханаана. Зевс влюбился в нее и соблазнил ее, приняв облик белоснежного быка с маленькими жемчужными рожками, между которыми пробегала одна черная полоса[573]. Приемная дочь Европы, Пасифая, судя по всему, унаследовала соблазнительную привлекательность Европы для быков и влюбилась в настоящего зверя, а не в обличье божества, породив минотавра. В то время как Европа соединяется с Божеством и порождает континент, Пасифая, ее двойник, занимается любовью с жертвенным животным и порождает монстра, для которого впервые строится Лабиринт. Неподобающие связи, чудовища и лабиринты будут преследовать визионерскую европейскую мысль на протяжении столетий, Европа — это постоянно меняющаяся концепция, которая мигрирует и изменяет свое значение. Всегда важно, кто именно говорит от лица Европы. В эпоху Просвещения «Европа» приобрела большое значение в качестве философского и политического идеала и вытеснила идею христианского универсализма. После многовековых религиозных преследований на континенте (часто от имени христианского универсализма), от преследования и изгнания мусульман и евреев из Испании до Варфоломеевской ночи и Тридцатилетней войны в Германии и Богемии, Европа декларировалась в роли «цивилизации мира», направленной против «варварской» религиозной нетерпимости и деспотизма. Европа имела нравственную географию, а также историческую. В XIX и начале XX века идеология европейских ценностей являлась как официальной политикой, так и стратегией неповиновения; она была взята на вооружение воюющими монархами и философами во Франции и Германии, Англии и Италии, а также некоторыми нехристианскими европейцами, иммигрантами на континент, горожанами, которые вкладывали в эту идеологию иной смысл и придерживались ее в качестве своеобразной формы сопротивления новому национализму. Европа в этом случае становилась не идеологической абстракцией, а «избирательным сродством»[574], другим видом воображаемого сообщества, не основанным на крови и почве[575]. Ницше лихо объявил себя не немцем, а «хорошим европейцем»[576]. Ханна Арендт говорила о «последних европейцах», ссылаясь на еврейских интеллектуалов, таких как Георг Зиммель и Вальтер Беньямин. Отголоски этой идеологии можно найти в современных трудах русских евреев и боснийских мусульман, от Петербурга до Сараево.

Конечно, у носителей европейских ценностей были противоречивые устремления; речь шла о «цивилизации мира» и о миссионерском проекте по экспорту цивилизации и прогресса, о рационализме и насилии, включении и исключении[577]. Европейское движение определяло себя в зеркалах других цивилизаций — Азии, Америки, Африки. Европа — не остров, не Атлантида цивилизации; она может иметь центр, но у нее нет четких границ. В принципе, это можно удачно описать, используя афоризм Борхеса, как место, где центры повсюду, а окружность — нигде[578]. Более того, основы европейского сообщества перемещались на протяжении веков — от религии к просвещенному рационализму, от культурных и гуманистических ценностей к экономическим и политическим.

«Европа» всегда была одержима своими границами, внутренними и внешними. Сначала различия определялись климатом, а не принадлежностью к тому или иному народу. От Античности до Ренессанса главную роль играло разделение на Север и Юг, а не Восток и Запад. Фактически юг Европы и Средиземноморский бассейн рассматривались как колыбель цивилизации, а территории к северу от галлов-франков, готов и англосаксов — считались землями варваров. В эпоху Просвещения разделение Европы на Восток и Запад стало более заметным. Ларри Вольф показывает, что это разделение тем не менее никогда не было точным, что строительство Восточной Европы с помощью французского Просвещения было проектом «деми-ориентализации» (demi-orientalization)[579]. Восточная Европа, которая одновременно была интегрирована в «цивилизованный мир» и исключалась из него, стала лабораторией социальных и политических мечтаний эпохи Просвещения. Таким образом, железный занавес, который бросает тень на континент, был не просто продуктом Ялтинской конференции и политики холодной войны[580], а отражением двухвековой культурной маргинализации и предрассудков. Тем не менее сможем ли мы когда-либо узнать, стало ли это ретроспективной проекцией тени настоящего на прошлое или наоборот?