Будущее ностальгии

Петербург, город прекрасных фасадов, выступает как конгломерат руин. Вальтер Беньямин пишет, что «в руинах история физически собирается в (природные) декорации»[353]. Эти руины являются не элегическими, а скорее диалектическими; они предполагают сосуществование многих исторических слоев, множества возможностей. Разрушение — это своего рода опространствление истории — образ, который Беньямин назвал «диалектикой в тупике», где различные видения города сталкиваются и сосуществуют. Петроградские руины в поэтике Шкловского олицетворяют парадоксы, остранение и ироническую ностальгию. Город, вырастающий из этого опасного археологического упражнения, противоположен как символическому апокалиптическому видению Помпеи на грани катастрофы, так и революционному образу «красного Петрограда».

Это описание города перекликается с собственным положением писателя. Виктор Шкловский недолгое время жил в Писательской коммуне, в Доме искусств, где другие писатели мечтали изменить мир через искусство, а в разгар самой голодной и самой холодной зимы обсуждали поэтику, обогреваясь огнем горящих книг. Шкловский принимал участие в Первой мировой войне и был членом партии левых эсеров, проголосовавшей против большевистского разгона Учредительного собрания. Рискуя быть арестованным, Шкловский вынужден был уйти в подполье и, в конце концов, оказался в Берлине. Некоторые из петроградских очерков были написаны в Берлине, когда писатель размышлял о своем возвращении или невозвращении из ссылки — в Россию, где заложницей оставалась его жена. Его родной город в тот момент — это, с одной стороны, обетованная земля революции, с другой — адское видение. В тексте Шкловского размышления о невозможности рассказать «всю правду» о постреволюционном Петербурге: «Не правду, нет. Не всю правду. Не четверть правды даже. Не смею говорить, чтобы не проснулась душа, я усыпил ее и покрыл книгой, чтобы она ничего не слыхала»[354].

На руинах Петербурга первобытное прошлое воссоединяется с революционным будущим. Шкловский пишет:

«Пахнет в Петербурге простором и морем.

Зелена трава на улицах.

Кругом города огороды… верстами идут…

Все, кто не хотят умереть, копают землю.

А хотят умереть не все.

Разогородился город.

<…>

Места разобранных на топку домов похожи на поля Финляндии.

<…>

В Летнем саду (в пруду) и в Мойке (у Марсова поля) купаются. Больше дети.

Липы сада огромны.

Потерянный и возвращенный рай»[355].

Город Петра Великого возвращается к финским болотам, к «берегу пустынных волн». Революционное настоящее кажется доисторическим, а не футуристическим. Это еще один пример того, что Беньямин назвал «модерном, пробуждающим доисторическое». Перед лицом опустошения «город культуры» восстанавливает утраченный природный рай. Зеленая трава, растущая в трещинах петроградского гранита, превращает петербургскую закономерность в барочный гротеск; он наделяет город исторической памятью и в то же время предлагает альтернативные концепции времени, время вечного возвращения и революции. Некоторые отчаявшиеся петербуржцы писали, что «Петрополь» (мифическое название города) превратился в «Некрополь»; город эпохи модерна стал кладбищем мировой культуры, потерянной Атлантидой. Шкловский не разделяет этого некрофилического видения — Петербург-Петроград остается городом множества воображаемых миров, пространством невероятного выживания тех, кто отказался умирать.

По словам Шкловского, ход коня — мучительный путь, а не прямой путь — это единственный способ противостоять противоречиям настоящего. Душа уложена спать и укрыта книгой, это интересная барочная аллегория двусмысленности. Ведь это именно тот самый Шкловский, который позже сформулировал концепцию эзопова языка, языка двусмысленностей, который стал паролем советской интеллигенции на следующие пятьдесят лет. Шкловский вернулся из эмиграции в Советскую Россию только для того, чтобы стать так называемым «внутренним эмигрантом», которого осудили как формалиста и космополита, и ему самому пришлось отказаться от формализма. Тем не менее через все жизненные невзгоды он пронес свой парадоксальный стиль мышления, который навсегда связан с руинами революционного Петрограда.