Буйная Кура

Годже не сиделось дома. Сначала он хотел было набросить на тахту палас и немного полежать, но и лежать расхотелось. Своя землянка показалась ему сегодня особенно сырой и темной. Ему стало зябко среди этих стен, не согреваемых ничьим человеческим дыханием, кроме него, одинокого старика. После смерти жены эта землянка казалась ему такой же мрачной и пустой, как сейчас. Но вскоре подросла дочка, осветила и обогрела ее. Ласковая Гюльасер, да и Черкез тоже скрашивали одиночество старика. А теперь, когда Гюльасер ушла... Раньше она встречала его на пороге, кормила чем-нибудь вкусным. Старик забывал свою усталость и чувствовал, что у него есть дом.

Годжа вышел на улицу и сел на камень. С грустью глядел он на все вокруг. Двор зарос травой. Тропинка к берегу реки тоже заросла, и теперь ее было едва видно. Муравьи, словно давно поняв, что никто по этой тропинке не ходит, проложили здесь свои пути-дороги и теперь бойко тащили в свое гнездо всякую всячину. От тишины звон в ушах. Легкие пушинки одуванчиков парят в воздухе. Да и во всей деревне тишина, будто деревня вымерла.

Тоска совсем обуяла старого лодочника. Он встал, бесцельно походил по двору, постоял под сакызом - единственным деревом на всей своей жалкой усадьбе, нашел глазами тропинку, по которой совсем еще недавно Гюльасер бегала за водой, и тихо, сам не зная зачем, побрел по ней. Все мысли его были о дочери. Ведь, может быть, дожди еще не смыли ее следов на тропе, которые она оставила, когда ходила за водой последний раз.

Годжа вдруг понял, что он сам виноват, что так давно не видел ее. Ни разу не сходил к ней, не узнал, как она живет. Если бы он открыл дверь, разве Щамхал прогнал бы его от порога? "Черкез тоже виноват, затеял зачем-то драку. Было бы все мирно, и я был бы с ними. А теперь как перешагнуть порог Шамхала? Собственный сын этого никогда не простит. Вот если бы встретить Гюльасер случайно, на берегу реки. Тогда и Черкез не обидится. Скажу ему, что шел с рыбалки и случайно увидел. Разве он не поверит этому? А время есть. Время даже некуда девать. Можно целый день ходит по берегу и гулять. Когда-нибудь она придет за водой. Или, может быть, ее, бедняжку, не выпускают из дома? А может, она больна или что-нибудь с ней случилось?"

С этими невеселыми думами Годжа незаметно дошел до берега. Очнулся он от веселого смеха, от озорного хохота, от задорных девичьих голосов. Впрочем, тут были не только одни девушки, но и молодые замужние женщины. Иные набирали воду, иные уже набрали полные кувшины, но не торопились уходить домой. Только здесь на берегу, вырвавшись из домашней неволи, могли они подурачиться, посмеяться, вспомнить молодость. Женщины не отставали от девушек, брызгались, щипались, догоняли Друг дружку.

Годжа остановился под обрывом, и морщины его разгладились. Гомон и шутки женщин развеяли мрачные мысли старика. В другое время он сам пошутил бы с ними, рассмешил бы их еще больше, но теперь он только стоял и смотрел.

Одна из женщин, увидев постороннюю тень на воде, что-то крикнула своим подругам, и все кувшины быстро и деловито погрузились в воду, все женщины прикрыли платками только что смеявшиеся рты. Над берегом установилась тишина, только вода Куры шумела, несясь по своему вечному, нескончаемому пути.

Старику опять стало тоскливо и одиноко. Но он не ушел с берега, незачем было уходить, да и не успел он разглядеть всех женщин как следует. Вдруг и Гюльасер среди них? Тогда, может быть, хватило бы у Годжи храбрости подойти поближе, расспросить, как она живет. С тех пор, как похитили Гюльасер, отец не видел ее.

Женщины, наполнив кувшины, стали журавлиной цепочкой подниматься на бугор. Глаза старика забегали по их лицам, но, как на грех, в эту минуту затуманило глаза набежавшей стариковской слезой, и все расплылось, как в тумане.

Нет, не было среди них Гюльасер. Догнать хоть одну из них, расспросить о дочери. Наверно, видели ее, разговаривали, знают. Но мужское, пусть хоть и стариковское, достоинство н, о позволяло этого сделать. В это время Год-же показалось, что кто-то стоит сзади него. Он обернулся и увидел Салатын с кувшином на плече, отставшую от своих подруг. Глаза ее улыбались, и было видно, что она хочет подойти к старику, сказать ему что-нибудь доброе, утешить его. Как видно, она сознает, что брат обошелся слишком круто. Уж она-то знает, как живет Гюльасер. Некоторое время они молчали, и Салатын то краснела, то бледнела. Наконец она первая нарушила неловкое молчание.

- Как живете, дядя Годжа?

Он поднял на нее слезящиеся в морщинах глаза.

- Ты говори, дочка, что у вас хорошего?

- Все здоровы.

- Слава богу...

- Ты о ней не думай, дядя Годжа, ей хорошо.

Старик виновато, как ребенок, улыбнулся.

- Невозможно, дочка, трудно не думать.

Печальный вид старика расстроил Салатын. Она отстала от подруг только затем, чтобы сказать что-нибудь отцу Гюльасер, и теперь не могла найти слов, чтобы утешить его. И пора уже было идти: подруга ждали ее на бугре, не снимая с плеч тяжелых кувшинов,

- Может, что передать, дядя Годжа?

- Я хочу ее видеть.

- Да разве это возможно?