Буйный

– За грабежи. И… – пауза, – убийства. Страшный тип. Абсолютный неадекват. Держали в одиночной камере, как самого опасного заключённого. Он вообще не человек. Больное, бешеное животное. Дикое, безмозглое и очень страшное зверьё. Если вдруг увидишь – сразу беги. И немедленно сообщи мне.

– Уф, – малышка устало выдохнула, а я заскрипел зубами от злости. – Нет, честно, не видела. Но если увижу, обязательно сообщу. Спасибо, Семён Сергеевич.

Мудило. Да как он смеет! Что этот член со звёздами там наговаривает?

Зверьё? Дикое и больное? А не пошёл бы он лесом… Кто-кто, а звери – это вы, уважаемые. Те, что впятером избивают безоружного, прикованного наручниками к прутьям решётки человека.

– Я понял. Прости за беспокойство. Выздоравливай, – топот, звук скрипнувшей двери. – Кстати, когда дедушку выписывают?

– Сегодня. Сейчас за ним поеду, – ответила Аля тоненьким голосочком.

– Ясно. Пал Палычу низкий поклон и большой привет, – отчеканил по-армейски участковый. – Пока. Береги себя.

– До свидания.

* * *

– Макс, ты должен уйти, – Алевтина нервно мерила шагами комнату, хватаясь за голову. – Беги! Прямо сейчас! Сегодня дедушку выписывают. Он сразу поймет, кто ты. Он тебя сдаст. Он бывший сотрудник колонии.

Макс…

Как же сладко сорвалось с ее губок МОЁ имя.

Я практически набрызгал в трусы.

Она суетилась. Чуть ли не плакала. Переживала похлеще меня, будто это она удрала из застенка с пулей в боку, а не я. Я же тупо сидел и пялился на мою маленькую музочку, что с таким прытким волнением бегала из одного угла в другой. Залип. От восторга.

Дурак! Соберись. Принцесса дело говорит, а ты спятил. Летаешь где-то там в розовых облаках. Совсем уже расслабился от такой-то сладкой жизни. Жрачка есть, телка под боком. Не просто телка, а самая лучшая на свете! Крыша над головой и полная свобода.

Всё, банкет закончился.

Моем руки. И досвидос.

Легко говорить, когда сердце рвётся на куски, обливаясь кровавыми цунами. Если уйду – больше никогда не увижу. Я… НЕ ХОЧУ ЕЁ ТЕРЯТЬ.

Она резко остановилась. Грудь девушки ходила ходуном. Глаза красные. Тело колотило дрожью. По щекам покатились бесформенны бисеринки слёз.

– Это правда? Правда, что ты… Преступник! Зек?

Врать уже бесполезно. Всё равно фотку видела.

– Да, млять. Я не святой. Узник я. Сбежавший.

Малышка осела на пол. Закрыла лицо ладонями, горько всхлипнула.

Ну твою ж мать налево!

– Ты мне врал. Враааал… Ты убийца?

Я промолчал. Хотел сказать, что нет… А потом вдруг вспомнил утырков, что утопил в болоте. Тарантула. Дружков его, мразей.

Бля. Теперь да. Я… убийца.

– Аль, ты права, – проигнорировал её вопрос. – Мне лучше исчезнуть.

– Максим…

Мляха.

Снова это её жалкое «Максим».

Замер, когда почувствовал, как хрупкие ручки девушки сомкнулись в крепкий замок на моем прессе.

– Перестань. Пусти, детка. Те ублюдки больше тебя не тронут. Теперь ты можешь жить спокойно, тем более если твой дед возвращается в строй. Со мной ты обрекаешь себя на неприятности. Знаешь что, – положил свои холодные лапищи на ее дрожащие, крепко сжал. – Укрывательство преступника – это тоже статья, малыш, – и резко разорвал путы.

Честно, я не мог уйти, зная, что не все утырки получили сполна.

На тот момент я не знал, что Тарас был не единственным, кто причинил боль Але. Если бы она уточнила, что их было трое, я бы моментально доделал дело до конца. Это палка о двух концах. С одной стороны, она меня гнала взашей, с другой – по глазам было видно, что не хочет отпускать. Милая моя, сладкая девочка. Я тоже, тоже от тебя схожу с ума, но не могу позволить, чтобы с тобой что-то случилось.

– Послушай, малых, – самому было адски больно говорить. И дышать тоже. Грудь распирало от яда боли предстоящей разлуки. – Если Леший вдруг что-то спросит про меня и Тарантула, скажи, что ты не видела меня уже сутки. Пропал без вести. Ладно?

– Но, но… как это?

Настало время сказать правду.

Выдохнув, прошептал страшным, грозным басом:

– С ними покончено. Больше ты их не увидишь.

– Ох, нет.

Откопав в чулане некий мешок, я набил его необходимыми вещами на первое время, взял немного еды со стола, накинул на тело толстовку с капюшоном и, бросив на девушку последний взгляд, пресыщенный печалью, вышел на крыльцо.

Всё это время она сидела на полу, забившись в угол, и, обхватив худенькие ножки руками, рыдала.

– Прости. Прощай. Ты – лучшее, что было в моей дерьмовой жизни.

Быстрым шагом, чтобы не передумать, не оборачиваясь, чтобы не сойти с ума и чтобы она не видела, как на моих ресницах выступила влага, я зашагал к двери. Выскочив за периметр дома, хлопнул калиткой. А сам в этот паршивый миг живьём подыхал и горел от адского жжения в груди. Мое идиотское сердце, оно буквально дымилось и горело внутри. А ноги… не слушались. Бежали назад, а не вперед.

Прощаясь с Алей, я чувствовал себя настолько херово, что хотелось саму себе набить морду и сдохнуть от этих мощных ударов. Словно от моей души отрывали кусок за куском и на моих же глазах крошили в пыль – так у меня ассоциировалась разлука с Алей.

Она выбежала на крыльцо, босая, зареванная до опухших красных глаз, и закричала: