Букет роз

В доме Кули не было ни стола, ни стульев. Это, однако, никогда не смущало Василия. Он и сейчас преспокойно уселся на подоконнике, покосился на Кули и спросил:

— Как настроение?

Кули покачал головой, хотел что-то сказать, но тут дверь с шумом распахнулась, и к Василию бросилась Сурия. Она неумело обхватила его ручонками за шею, потерлась носом о колючую щеку и закричала:

— Дядя Василий, дядя Василий!

Василий, смеясь, достал из кармана маленькие яблочки и протянул Сурие.

— Ну-ка, сосчитай, сколько яблок, — откровенно любуясь девочкой, проговорил Василий.

— Один, два, три, — залепетала Сурия, — четыре, шесть, семь…

— А куда ты дела пять? — заулыбался Василий и поправил: — Значит, у Сурии не семь, а шесть яблок.

— Значит, — с сожалением вздохнула девочка.

— Ну, а что ты сейчас сделаешь с этими яблочками?

— Я дам их сестрам и Ибишу. А самое… а… а большое возьму себе, — лукаво закончила Сурия и выбежала из комнаты.

Василий и Кули рассмеялись.

Василию недавно исполнилось сорок лет, но выглядел он намного старше. Жизнь преждевременно состарила его: волосы его поседели, глубокая морщина пролегла на высоком лбу, только глаза молодо и хитровато поблескивали из-за очков.

Василий родился в Москве. Подростком пошел работать на сталелитейный завод Гужона. Бесправие и нищета рабочих вызывали в его душе гнев и протест. Василий спорил с мастером, ругал хозяина, но пользы от этого было мало. Шли годы. Однажды его пригласили на маевку. Там Василий познакомился с большевиками. Жизнь его круто изменилась. Он начал распространять листовки, хранил нелегальную литературу, вошел в забастовочный комитет и понял, как нужно бороться с хозяевами. Все оборвалось арестом. Темной ночью по глухим московским переулкам вели арестованного большевика Василия два грузных и молчаливых жандарма. Полной грудью дышал Василий и думал, что уж долго ему не придется видеть родные места. Потом были тюрьмы, допросы, каторга, потом поселение в Сибири. Туда же приехала жена с маленькой дочерью. Часто Василий рассказывал Кули об этой ужасной поре его жизни. Голод, холод, лишения унесли жену, вскоре умерла и дочь. Василий остался один.

— Умерли мои зимою, стужа стояла лютая, — рассказал как-то Василий. — Земля так промерзла, что могилу было вырыть труднее, чем пробить нефтяную скважину. На том месте, где задумал я вырыть могилу, пришлось разложить большой костер. Как только земля немного оттаяла, начал копать… Покопал, гляжу — опять мерзлота, лопата звенит. Снова разжег костер, снова рою. Так и мучался, пока не выкопал могилу. Похоронил я жену, а вскоре пришлось копать могилку и для дочки. Как я выжил тогда, как перенес свое горе, до сих пор понять не могу…

В глазах Василия стояли слезы. Он снял очки, протер запотевшие стекла, помолчал и жадно закурил. Волнение мешало ему продолжить рассказ, и только сегодня он смог его закончить.

— Помогли мне ссыльные товарищи. Начал я подготовку побега. Собрал в дорогу сухарей, товарищи дали немного денег, получил явку в Иркутске и ночью ушел в тайгу. Долгие дни пробирался дремучими лесами, ночевал где придется, еле живым добрался до Иркутска. Отдохнул у друзей, добыл паспорт и махнул в Россию. Побывал я и в Москве, но оставаться там было опасно. Вот партия меня и направила к нефтяникам в Баку. Ну, а тут, Кули, тебе уже все известно. Поступил я на промысел Мусы и встретил такого друга, как ты… Вот и занялись воспоминаниями, — смущенно закончил Василий.

Кули молча любовно смотрел на Василия. Положение, как всегда, спасла Сурия. Она снова выбежала из соседней комнаты, звонко смеясь, и повисла на шее Василия. Василий бережно взял девочку на руки.

— Дядя, дядя! — громко кричала Сурия. — У тебя очки, а у моего папы их нет.

— Ему они не нужны, доченька. Он и так хорошо видит, — проговорил Василий, прижимая девочку к груди.

Старшие сестры смотрели на Василия и Сурию с порога комнаты и тихонько пересмеивались. Только Ибиш солидно устроился на циновке и занялся починкой огромных своих ботинок. Весь рассказ Василия он прослушал молча, как мужчина: не перебивая, ничего не спрашивая. Он любил Василия и пользовался его большим доверием.

— Ты, оказывается, настоящий мастер, — произнес Василий, внимательно поглядев на работу Ибиша. — Эй, Кули! Ну-ка, ну-ка… Смотри ты, пожалуйста, эко он хорошо шьет!

Ибиш довольно улыбнулся — всему надо учиться!

— Постой. — Василий взял в руки огромный ботинок. — Это чьи? Отцовы?

— Да, только ношу их я.

— Эх, брат!.. — проговорил Василий. — Дела… Как же ты в них ходишь?

— Поначалу трудно было, дядя Василий, а теперь привык.

Василий помолчал, потом спросил:

— А твой день рождения когда?

Ответил ему Кули:

— Скоро, совсем скоро. Праздник Новруза[2] знаешь? Ну вот, на тот день ему тринадцать исполнится.

С кухни запахло жарки́м. Фатьма пекла кута́бы с начинкой из бараньих потрохов. Она радовалась гостю. Пусть Кули разговорится, ему будет легче… Руки ее машинально раскатывали тесто. Тонким слоем она накладывала мясо. Мяса мало, едоков много. Первую тарелку предложила гостю. Кули показал Василию на циновку:

— Садись, друг, отведай кутабы.