Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

С героической традицией были тесно связаны две идеи, которые таились на периферии партийной мысли на всем протяжении 20-х гг.: мечта о третьей революции и предчувствие термидора. Революционные движения обычно включали группы, которые после победы добивались «еще одной, окончательной революции», чтобы решить оставшиеся нерешенными задачи. Во Франции глашатаем «второй революции» был Бабеф, в германском фашизме сторонниками «второй революции» был Эрнст Рем и его штурмовые отряды ^{521}. После Октября украинские анархисты, кронштадтские мятежники и «Рабочая правда» (подпольная коммунистическая оппозиция) поднимали знамя «третьей революции» против большевиков. Но лишь во время нэпа, когда обострилась проблема привлечения нового капитала, уже в самой партии стали слышны разговоры о третьей революции, то есть о решительной экспроприации сельской буржуазии и нэпманов и окончательном решении политической и экономической проблем. До заимствования Сталиным этой идеи в 1929 г. она лежала в стороне от главных течений партийной мысли и обычно рассматривалась как фантазия людей, считавшихся партийными чудаками ^{522}. Троцкистские лидеры остерегались таких формулировок, хотя их двусмысленная позиция по отношению к сталинской революции заставляет думать, что они не были совершенно чужды его образу мыслей. Значительно важнее то, что они донимали партию пророчествами о термидорианском перерождении, призрак которого преследовал проповедников третьей революции.

Аналогия с французской революцией поражает почти каждого, кто вникает в русский опыт. Большевики сами себя величали пролетарскими якобинцами; социалисты-революционеры удивлялись: «Кто же мы, если не русские жирондисты?»; а известный историк французской революции Альбер Матьез в 1920 г. авторитетно свидетельствует о применимости этой исторической аналогии ^{523}. Нетрудно заметить, как цепко держали большевики в своей памяти французскую историю: Троцкий в 1925 г. слагает с себя обязанности народного комиссара по военным делам, парируя обвинения в том, что он вынашивает бонапартистские амбиции ^{524}. В таком случае естественно, что различные наблюдатели видели в нэпе замаскированный термидор. Один английский журналист рассматривал нэп одобрительно, сменовеховцы (группа просоветских, но небольшевистских специалистов) — с надеждой, а меньшевики — со злорадством ^{525}. Для большевика, однако, перспектива термидора была страшным призраком, первым шагом к окончанию революции. Один зиновьевец в 1925 г., по-видимому, был первым большевиком, который в борьбе против правящего партийного большинства указал на опасность термидора. Но именно Троцкий придал этой проблеме эвристический смысл. После 1926 г. опасность термидора стала для него ключом к пониманию советского общества и важным элементом его оппозиции. Он мерил каждый признак отхода от революционной традиции, каждый акт внутренней и внешней политики термидорианской маркой. «Запах „второй главы“ бьет в нос», — восклицал он в 1926 г. ^{526}. Эта аналогия преследовала его и в конце концов ввела в заблуждение, притупив восприятие того, что происходило в Советском Союзе. И если перманентная революция питалась оптимизмом героической традиции, термидор символизировал отчаяние Троцкого перед лицом реформизма, казалось, завладевшего партией.

В 1921 г. в партийной мысли доминировал революционно-героический подход. Дух Октября и гражданской войны, так же, как и традиционный образ большевизма как синонима максимализма, все еще сохраняли свою силу. Более того, было нечто недостойное в рождении нэпа, который давал почву для эволюционно-реформистских настроений. Восстания внутри страны и провал революции за рубежом вынудили партию на этот шаг; нэп постоянно определялся руководством как «отступление» и возник как бы нелегально. Вопреки утверждениям Ленина, что обнародование новой политики не сопровождалось особыми разногласиями, она вызывала широко распространенные «отчаяние», «деморализацию», «возмущение» и оппозицию в партийных и комсомольских рядах ^{527}. Один видный большевик горько сетовал в 1921 г., что в экономике не осталось «элементов социализма» ^{528}. Вначале можно было, в лучшем случае, видеть в нэпе выгодный маневр, едва ли способный возбудить энтузиазм или побудить к разработке долгосрочной программы. Два обстоятельства, однако, вскоре сделали реформизм и нэп более приемлемыми. Первое — это мирное настроение среди рядовых членов партии и в стране, где явно проявлялось стремление к гражданскому миру после многих лет потрясений. И второе, в последние годы жизни Ленин поддерживал своим огромным авторитетом реформистскую тенденцию; в дальнейшем ведущий партийный теоретик Бухарин развил ее в программу и взял на вооружение.