Булат Окуджава. Просто знать и с этим жить

Впервые гитару в руки Булат взял в 22 года.

Окуджава вспоминал: «Я был студентом, я женился, и мой тесть — военный — умел играть на мандолине «Светит месяц» и еще знал три аккорда на гитаре. Этим трем аккордам он меня и выучил. Вот мы и играли с ним «Светит месяц» — он на мандолине, я на гитаре».

Нельзя сказать, чтобы инструмент сразу «прирос к рукам», да и не было после войны у гитары особой популярности, ибо более почиталась она (гитара) инструментом мещанским, на котором «бренчали» в подворотнях блатные или цыгане в ресторанах.

Но, пишет Окуджава, «…Я стал ею пользоваться, потому что мне нравился гитарный звук, и потому что она была удобная, и потому что я, не умеющий играть, вдруг на ней смог с помощью трех аккордов что-то такое… Музыка меня переполняла».

Стихи каким-то необъяснимым образом сливались с гитарными переборами, словно изначально были предназначены друг для друга.

Итак, Булат настраивает гитару.

Из воспоминаний Галины Корниловой, редактора отдела литературы «Литгазеты»: «Постоянными авторами и чуть ли не ежедневными гостями газеты были Владимир Максимов, Лев Кривенко, Борис Балтер. Из Петербурга наезжали ставшие друзьями газеты Борис Вахтин и поэт Александр Кушнер… Сразу после окончания рабочего дня мы битком набивались в кабинет заведующего отделом поэзии — узкую и длинную комнату с одним окном, диваном и письменным столом. Рядом с дверью возвышался шкаф, набитый рукописями поэтов, а наверху шкафа, невидимая для тех, кто входил в комнату, лежала гитара. В этом же шкафу Булат позже прятал рукописные страницы своей прозаической книги «Будь здоров, школяр». Однажды прямо в редакции Булат и его друг Серго Ломинадзе сочинили песенку «Девочка плачет: шарик улетел…». И с этого дня ее распевали редакторы всех отделов, ее можно было услышать и в нашей столовой, и в редакционной библиотеке».

На подоконнике у распахнутого окна сидит Максимов и задумчиво курит. А еще он может курить мрачно, и тогда конфликта не избежать. Об этом знают все, кто сейчас собрался в кабинете завотдела поэзии, но Максимов, следует повториться, задумчив, видимо, в предвкушении песен Булата, да и выпито пока еще мало.

В. Войнович: «В другом несветлом углу комнаты за большой пишущей машинкой горбился молодой человек с красным мрачным лицом. Одним пальцем он выстукивал на машинке какой-то текст, и по ярости, с какой он это проделывал, было видно, как он ненавидит то, что описывает. Вдруг он с грохотом отодвинул стул и забегал по комнате, размахивая правой рукою и говоря неизвестно кому:

— Позвольте, господа, вы утверждаете, что я очерняю действительность. А вы давно были в провинции? А вы пили спотыкач в пристанционном ларьке? А вы видели, как работают женщины на лесоповале? Я всего этого насмотрелся…

Молодой человек сунул мне руку и, кося глазом в сторону, буркнул сквозь губы:

— Мсимов.

— Кто? — переспросил я.

— Володя Максимов…

Рука у него была покалечена, пальцы собраны в щепоть, как складывают их таджики, когда едят плов».

Наконец настройка инструмента закончена, и Булат берет первые аккорды:

Ах, какие удивительные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
— Что же ты гуляешь, мой сыночек,
одинокий,
одинокий? —

Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали звезды и круглее, и добрее…
— Мама, мама, это я дежурю,
я — дежурный
по апрелю!

В редакционной комнате на Цветном бульваре наступает тишина.

Вот, например, если спросить сейчас, почему пальцы зажимают струны в той или иной последовательности, ведь и не ответишь толком.

Это раньше тесть, отец Гали, говорил «Делай, как я» и показывал аккорды.

Приходилось, раздирая пальцы в кровь о железные струны, бесконечно повторять в тональности ля минор — Am, Dm, E и в тональности ми минор — Em, Am.

По ночам снилась эта муштра.

А еще постоянно думал о пальцах, смотрел на них со страхом, как сейчас на изуродованный мизинец правой руки Володи Максимова, который он инстинктивно поджимал к ладони.

Курил, посматривал в окно.

Максимов редко рассказывал о том, как загремел по малолетке в колонию, был в бегах, потом сел по уголовке, но если и рассказывал, как правило, уже будучи в крепком подпитии, то рассказы его были страшны, да и сам он становился страшен.

Из «Автобиографического этюда» В.Е. Максимова: «Родился в Москве, в семье рабочего салицилового завода, в Сокольниках…