Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Вечером следующего дня, как договорились, Окуджава пришёл к Аннинскому с гитарой и в сопровождении какой-то дамы. Хозяева готовились к приёму и выставили вино и винегрет.

Но:

…посуда была скоро сдвинута прочь. В центре стола появился гигантский чемодан «Спалиса», массивный микрофон протянулся к гитаре, я щелкнул клавишей, гитара вступила, и все перестало существовать: винегрет, вино, студенческий фольклор, газета. В комнату старого московского дома вплыло что-то… разом близкое и нездешнее. Староарбатское, знакомое, простецкое. И — убегающее вдаль, как столбы на смоленской дороге — куда-то на запад, на закат, в смерть, в бессмертие, туда, где комиссары туманными силуэтами склоняются перед вечностью.

Запись закончили в первом часу ночи, исписав с двух сторон большую трёхсотметровую катушку.

Уже в дверях Аннинский спросил Булата:

— Это — первая запись или были ещё?

— Смотря как считать: неделю назад я пел в одной компании, и вроде бы кто-то записывал. Не знаю, получилось ли: было шумно. И пел я не для записи.

Тридцать лет спустя литературовед Лев Шилов, отвечая во время лекции на вопрос о том, на чей же магнитофон был впервые записан Булат Окуджава, сформулировал так:

— Можно с уверенностью утверждать, что ВТОРЫМ был магнитофон Аннинского… А первых, я думаю, найдётся очень много.

После ухода гостей хозяева несмотря на поздний час спать не могли и сели слушать новорождённую запись, и в два часа ночи вдруг раздался стук в дверь — соседу спать не дали. Хозяева сконфузились: думали, он скандалить будет, но сосед был настроен очень дружелюбно:

— Вы какие-то замечательные песни тут поете…

Послушав с минуту, он кинулся к себе и вернулся, таща свой «Спалис» или «Днепр», не помню, — такой же огромный, ящероподобный, как все магнитофоны той поры, — с помощью двух монет он состыковал шнуры и подключился к нашему.

Так в четвертом часу утра появилась на свет первая Копия. Первая из десятков, а может, и сотен, в которых разошлась моя первозапись.

Получив такое ошеломительное признание своих песен, Булат начинает вынашивать прозу, которую ему, вообще-то, хотелось писать всегда, и даже когда-то, ещё в детстве, он писал толстый роман из жизни китайских революционеров.

Собственно, замысел написать какую-то прозу о своих военных приключениях созрел у него давно, ещё до приезда в Москву, в долгую шестилетнюю жизнь его в Калужской области. Но тогда как-то не доходили руки, сначала много времени отнимала преподавательская деятельность и бытовая неустроенность в сельской школе, затем, уже в самой Калуге, работа в газете «Молодой ленинец». Стихи писались всё время, а вот на прозе сосредоточиться никак не удавалось. К тому же тогда родился сын, что тоже прибавило забот и бытовой неустроенности.

Теперь же у него пусть маленький, но свой кабинет, можно закрыться и спокойно работать. С песнями уже всё понятно, их хотя и немного ещё сочинено, но все они вызывают такой восторг друзей, что уже хочется показать себя ещё и с другой стороны.

К тому же не покидает чувство, что песни — это всё-таки что-то не очень серьёзное, что-то легкомысленное. Это чувство искусно подогревается в нём некоторыми коллегами, которые из зависти к его успеху пытаются принизить цену его стихов, говоря, что истинная поэзия не нуждается в музыкальной подпорке, смеясь над его исполнительским мастерством и называя его «Вертинским для неуспевающих студентов».

Все эти разговоры сыграли свою роль, и у автора этих изумительных песен сложился какой-то комплекс по отношению к этой стороне своего творчества. Он поверил, что он никакой композитор и никудышный певец. А напрасно. В который раз слушаю, как он поёт не свои, а народные песни «Течёт речка…» или «Запрягай-ка, батька, лошадь», и не могу не наслаждаться его чарующим голосом, его мастерством исполнения. Не буду сейчас развивать эту тему, но говорил уже и повторяю — Булат Окуджава был великим певцом.