Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Исключили меня из Литинститута с потрясающей формулировкой: «За нарастание нездоровых настроений в творчестве исключить из института на 2 года для приобретения жизненного и эмоционального опыта». <…> Мне было тогда жутко несладко… из общежития выселили, московской прописки не было, мои друзья в Киеве продавали книги, чтобы мне как-то помочь. Ведь и на работу не брали! И вдруг я получила перевод на невиданную для меня тогда сумму — 537 рублей. А это, оказывается, в те дни скромный и почти никому неизвестный молодой редактор отдела переводной поэзии в издательстве «Молодая гвардия» Булат Окуджава, хорошо зная, в каком бедственном положении я очутилась, нашел возможность включить некоторые мои переводы в очередной сборник. Это сейчас кажется просто, а чего это ему стоило тогда — знает только он сам… Я стала «персоной нон грата», ведь вскоре после исключения в «Комсомольской правде» была опубликована громившая меня статья «Чайльд-Гарольды с Тверского бульвара», в «Известиях» — статья В. Журавлева «Никудыки», и после этого такого поэта вроде бы и не стало… А Булат сумел! Тогда! Памятливый человек на все: на зло и на добро, и моя благодарность Булату от времени не померкла[223].

Однако в издательстве Булат Окуджава не задержался. И именно из-за таких поэтов, как Юнна Мориц, с неблагозвучной, как некоторым казалось, фамилией. Сам Окуджава в рассказе «Подозрительный инструмент» рассказывает об обстоятельствах своего ухода из издательства:

В его списках был и совсем молодой — Женя Евтушенко, и Давид Самойлов, и Женя Рейн, и Толя Нейман, и Женя Храмов, и Юлий Даниэль, и Белла Ахмадулина, и Юрий Левитанский, и многие другие начинающие и уже сложившиеся поэты. И вот однажды заведующая подозвала Ивана Иваныча и попросила у него список переводчиков. Она долго просматривала этот список, молчала и только сильно покраснела. А он смотрел на неё и испытывал при этом возвышенные чувства, ибо приятно видеть перед собой пожилую интеллигентную женщину, тонко чувствующую, иронически поглядывающую на безмерно суетных и суетливых бывших комсомольцев и на всяких национальных авторов, самонадеянных и наглых, вывалившихся из свинцовых облаков конъюнктуры, которых так просто не спровадишь, потому что за ними власть и политика, но которых можно проводить насмешливым движением неюных губ, и пожать недоуменно плечами, и вздохнуть, утверждая хоть так собственное достоинство. И вот, просмотрев список, она сказала через силу, глядя в окно:

— Странный список…

— Чем же он странный? — не понял Иван Иваныч. — Может, я должен был отпечатать его на гербовой бумаге?