Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

К сожалению, мало кто из ныне живущих может со мной согласиться, и причина тому проста. Дело в том, что записи молодого Окуджава мало кто слышал. Почти всё, что сейчас издаётся, это несколько выступлений старого и больного поэта, которому уже очень трудно петь, имеющих далёкое отношение к тому Певцу, которого когда-то полюбила вся страна. И эти несколько выступлений выходят всё время под разными обложками и с разными названиями, так что у неискушённого слушателя может создаться впечатление, что других записей и не существует.

Исключением можно назвать тематический сборник «Музыка арбатского двора», на котором звучат несколько песен из очень ранней записи, сделанной дома у Л. А. Шилова в 1962 году и, по-видимому, украденной из его коллекции, ибо в выходных данных диска ссылок на его собственность нет. Вообще-то, детективную историю создания этого диска я мог бы очень подробно рассказать, но воздержусь пока.

Надо сказать, что у наследников Булата Окуджавы сложилось странное отношение к творческому наследию своего родственника. Не вообще к наследству, а именно к творческому наследию. Лет двадцать назад вдова поэта во всеуслышание через прессу объявила, что готовит двухтомник никогда не издававшихся стихотворений своего мужа. И даже грант на это дело получила из Фонда Сороса немалый. Но за истекшие два десятка лет не только двухтомника — даже газетной публикации не случилось.

То же и с магнитофонными записями. Примерно тогда же, пару десятков лет назад, довелось мне говорить с сыном Булата Окуджавы о старых записях его отца. И я помечтал вслух, что хорошо бы в первую очередь издать на компакт-дисках то-то и то-то. На это получил обескураживший меня ответ: мама считает, что сначала надо издать те записи, что похуже, а потом уже те, что получше. Стоит ли говорить, что время тех, что получше, так и не пришло?

Ну, что ж, остаётся только сожалеть, что не всем так повезло с наследниками, как, скажем, Борису Слуцкому или Юрию Визбору.

Однако мы снова отвлеклись от темы. Возвращаясь в 1960 год, ещё раз отметим, что Булату Шалвовичу хотелось теперь доказать себе и окружающим, что он не гитарист какой-нибудь, а настоящий, серьёзный писатель.

Повесть писалась быстро и легко, о публикации сначала даже не помышлял, в качестве читателей видел только своих товарищей, поэтому внутренней цензурой скован не был. Более или менее законченные эпизоды сразу зачитывал друзьям.

Правда, рисуя свою фронтовую юность, нет-нет, да и вспомню, как возвышенный урок, то окопы Некрасова, то Симонова, то Быкова, то Бакланова, то Бондарева, всё это грозное, трагическое, героическое, кровавое. Вспоминаю, а сам откровенно пишу о кривоногом дурачке, который почему-то не жаждет умереть на поле брани, а хочет жить, жить… Никакие внутренние цензоры меня не корректируют, потому что я пишу не для печати, и это любому понятно. Конечно, любому, кто хлебнул тех лет[226].

Вскоре все в газете знали, что Булат пишет прозу. И не мешали, ждали, что получится. Наконец, в один прекрасный день работа была закончена.

Повесть получилась совсем не похожей ни на что, написанное до этого о недавней войне, возможно, именно потому, что писалась без особой надежды на публикацию, как бы для внутреннего пользования. В ней не было ничего героического, более того, автор не постеснялся написать, что на войне было страшно.

Несколько дней упивался свершённым. Помалкивал. Выжидал. Таил. Затем перепечатал. Поисправлял. И когда ко мне заглянул Боря Балтер — «настоящий» прозаик, ученик самого Константина Георгиевича Паустовского, — я открылся ему. Он не удивился, так как выяснилось, что давно знает о моей работе. «Да все говорят, что ты прозу пишешь».

Балтер взял рукопись с собой почитать и через неделю появился вновь и выпалил, что не только прочитал повесть, но показал её самому Паустовскому, и тому понравилось!

Булат был обрадован оценкой живого классика и воодушевлённый, понёс повесть в «Новый мир». Через некоторое время его пригласил к себе заместитель главного редактора «Нового мира» Алексей Кондратович и вернул рукопись со словами:

— Ну, знаете, дорогой мой, я тоже был на фронте, но у нас этого не было всего.

На что Окуджава ответил:

— Вы, наверное, на другом участке просто были.