Булатный перстень

Странные маневры совершает человеческий разум. Диковинная история с исчезнувшим письмом Змаевича померкла перед новостью об уходе эскадры, хотя, казалось бы, какое дело пропащему мичману, выпивохе Ерофееву, которого товарищи живьем похоронили и отпели, до войны со шведами?

То, что прежние друзья и сослуживцы без него ходили в плаванья по Балтике, школили рекрутов, принимали новые суда и чинили старые, получали чины, собирались в кругосветный вояж, Ероху почти не волновало — такова их жизнь, он сам совсем недавно жил этой жизнью и ничего в ней чересчур соблазнительного не видел.

Но товарищи без него ушли на войну. И это было нестерпимо!

Никто не сказал: братцы, а подождем Ерофеева, он ведь тоже собирался, даже простым матросом был готов идти и от пьянства хотел отстать, подождем его, вот он уже торопится, вот бежит по пирсу!

Мичмана Ерофеева больше не было в списках тех, кто присягал служить Отечеству. И эскадра ушла без него.

— Корсаков, дай мне два рубля, — сказал Ероха. — Дай два рубля, черт, черт! Будь оно все проклято! — И треснул кулаком по столу.

— Ты сдурел?

— Я поеду в Кронштадт. Я их догоню.

— Точно — сдурел.

— Корсаков, это — все, что у меня осталось… Понял? Господи, какой я урод! Хватит! Слышишь? Долбать мой сизый череп! Не могу больше, не могу, не могу…

И Ероха зарыдал самым пошлым образом, как пьяная баба, колотя кулаком по столу и бессвязно матерясь.

Так тошно ему не бывало даже в самом суровом похмелье.

Глава восьмая БОЙ ПРИ ГОГЛАНДЕ

Эскадра Грейга, невзирая на слабый ветер, а то и вовсе штиль, шла на запад, к Гогланду — медленно, но шла, полагая обогнуть остров с юга.

Опытный шотландец, поразмыслив, поделил свой флот на три эскадры. Первая, под командованием Мартына Петровича фон Дезина, родного брата застрявшего в Копенгагене Виллима фон Дезина, была, с его точки зрения, самой слабой — потому и назначена в авангард, для лучшего над ней надзора, как Грейг со всем известной лаконичностью объяснил офицерам. Контр-адмирал Тимофей Гаврилович Козлянинов, бывший с Грейгом в сражении при Чесме и имевший репутацию человека надежного, возглавил вторую эскадру, место которой было в арьергарде. Его флагманом был семидесятичетырехпушечный «Всеслав». Себе Грейг взял самые сильные и мощные корабли. Они составили кордебаталию.

Попал в авангард и «Мстиславец».

Быстрее огромных кораблей и фрегатов были шустрые парусно-гребные катера, бывшие в составе русского флота всего лишь с 1782 года. Они, сколько было можно, поддерживали связь с Кронштадтом. Так в эскадре наконец узнали судьбу двух фрегатов-разведчиков, не вернувшихся в порт. Тридцатипятипушечный «Ярославец» встретился со шведами у мыса Суроп, не сумел уйти и сдался. В тот же день шведам достался еще один приз — двадцатишестипушечный «Гектор», командир которого приходился Родьке Колокольцеву двоюродным дядей.

Родька, узнав, чуть не разревелся, потом от стыда принялся кричать, требовать боя и немедленно клясть Грейга, словно бы адмирал был виноват в безветрии.

— Дурак ты, что ли? — спросил его Михайлов. — Адмирал сжег турецкий флот в Чесменской бухте, когда тебя еще мамка титькой потчевала. Садись, учи сигналы… Коли что — нам ведь первыми в бой вступать…

Сам Михайлов маялся с ногой. Чертов топорик как-то так «удачно» стукнул, что на следующий день место, сперва не болевшее, покраснело и припухло, чем дальше — тем хуже, появилась боль и жар под кожей, ступить на ногу было все труднее. На третий день она уже не влезала в башмак.

— Ну, вовремя! — разозлился Михайлов.

Лекарь Стеллинский не знал, как быть. Он решительно не понимал, с чего бы вдруг незначительный ушиб дал такую скверную картину, да и ушиб ли?

— Это не гангрена, — твердил он, — ногу отнимать не надо, но что ж это за дрянь? — Он ощупывал ступню, вспухшее мясо на которой внезапно сделалось каким-то зыбким, и клялся Эскулапом, что видит такое впервые в жизни. А жар меж тем добрался от ноги до михайловской головы. И чувствовал себя капитан второго ранга прескверно.

Однако сдаваться он не пожелал. Боцман Елманов принес пеньки, парусины, веревок, и общими усилиями соорудили Михайлову нечто среднее между лаптем с онучей и валяным сапогом. В этой обувке он при помощи Елманова выкарабкался на дек.

Тихая солнечная погода его не радовала. Он предпочел бы стоять на баке, кутаясь в плотную епанчу и придерживая шляпу, чтобы ветер кидал в лицо брызги, чтобы паруса, гордясь полным пузом, несли фрегат по заливу, и плевать, что небо серого цвета!

Михайлов любил Балтику именно такой — с которой постоянно приходится выяснять отношения, сердитой и несговорчивой, сварливой и неугомонной. И Кронштадт он любил, почитая крошечный городок на Котлине столицей всей Балтики. Ибо в Санкт-Петербурге полно всякой шушеры, а Кронштадт — моряцкий.