Булатов курган

— Слово, Потапыч, не воробей, вылетит — не поймаешь, — заметил старик. — Сказать — не бревно тесать.

— Вот именно, — поддержала Надя. — От бревна спина болит, от слова — сердце.

Кондрат отошел к верстаку, взялся за рубанок. Стружки колечками посыпались на пол. Лицо его стало бледным, плечи опустились.

«Понятно. Горбылев хочет, чтобы я ушел, не мешал ему». И снова, как в ночь после пожара, им овладело знакомое чувство. Только теперь Кондрат понял, откуда оно пришло к нему, преследовало его в каждой неудаче. «Уйти? А что скажут люди? Варвара?.. Хватит, я сыт по горло. Пусть повоюют другие».

Кондрат не слышал, о чем говорил Ребров, не заметил, как ушла Надя.

2

— Нехорошо ты делаешь, Потапыч, — недовольно проворчал Ребров. — У человека беда, а ты…

— Ерунда все. При чем тут я?

— Зря нос дерешь, отобьют. — Старик пошарил спички, закурил. — Со мной тоже такой грех случился.

— Чем тебе было зазнаваться? — ухмыльнулся Горбылев. — Рваными штанами?

— Э-э, брат! Жизнь прожить — не поле перейти… Случилось это со мной еще до войны. О тебе тогда мы и слыхом не слыхали. Был я в то время не то чтоб начальником, а всего-навсего звеньевым, как твоя Ниловна. Работаю себе год, другой, третий… Стараюсь. Если в соседних колхозах в среднем по двести центнеров снимают, то у нас по триста. Они только к тремстам подбираются, а мы уже за четвертую сотню перевалили. И так дошли до шестисот с гектара. Тут, знаешь, говорить да писать о нашем звене стали. Портрет мой в газете напечатали.

Ребров сощурил глаз, что-то припоминая. Горбылев закурил, искоса взглянул на Земнова. Склонясь над верстаком, он водил по доске фуганком, устилал пол стружками. Лицо его не выражало ни согласия, ни протеста, ни удивления. Оно будто окаменело. Глаза тоже окаменели, потеряли живой блеск.

— Ну да, — спохватился старик. — Писать нам стали с разных концов: так, мол, и так, поделитесь опытом. Мы, известное дело, помогали тем, кто отставал от нас, а сами учились у тех, кто впереди шел. А женщины какие у меня в звене были — золото! — Он вздохнул, прикрыл глаза.

— А потом? — довольно ухмыльнулся Егор Потапович.

— Потом пошли неприятности. Послали меня на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Мне бы радоваться да еще больше стараться, а я вот так же, как ты, стал зазнайством прибаливать. Помню, в тот день, когда провожали меня в Москву, я на радостях хватил лишний стакан. Мало того, решил еще речь произнести. Сам понимаешь, что может сказать человек, изрядно выпивший. «Товарищи, — говорю, — таких, как Игнат Ребров, в стране раз-два и обчелся. Их, — говорю, — сама Москва знает…» Возле вагона народ столпился, земляки смеются. Старуха моя со стыда залилась краской. А мне казалось, что народ одобряет мои слова, а жена нагордиться не может знаменитым мужем. Когда публика немного притихла, я возьми да брякни: «Имейте в виду, из Москвы не поездом, а на премиальном легковике прикачу. Если такого, — говорю, — не будет, наплюйте в глаза».

Старик шевельнул бровями, поморщился.

— Приехал на выставку, вижу: с нашими результатами еще рановато в передовой ряд соваться. Похвалить-то меня похвалили, но машины не дали. Про бахвальство и я помнил, а люди еще больше. Как только вернулся из Москвы, начали посмеиваться. Тащишься, бывало, на какой-нибудь кобыленке, а кто-нибудь нет-нет да и кольнет: «Смотри-ка, как на легковике жмет, кустики мелькают». Неприятно было, а виноват сам. Надо бы насмешки признать, вполне заслужил их, а я стал злиться. И на кого? На бабенок, которые в звене работали. Придирался ни к чему, покрикивал. Они, правда, долго терпели, молчали, а потом взяли да и пошли в правление: «Не будем, — говорят, — с Ребровым работать». Их уговаривать, упрашивать, а они себе: не будем, и все тут. Правленцы бились, бились, а потом видят, ничего не выходит, взяли да и того меня… — Он сделал такое движение рукой, словно смахнул что-то неприятное.

Горбылев коснулся усов, спросил:

— А дальше?

— Слухай. Не для бахвальства, а для дела говорю. Отступили от меня люди. Тяжело было, сказать невозможно. Как только, бывало, заговорят про успехи какого-либо звена, у меня внутри все переворачивается. В правление тоже перестал заглядывать. Так месяца три тянулось. Жена и та за меня вся высохла. Когда немного пришел в себя, на хозяйственном дворе немного работал, а тут война. Теперь, спасибо Романычу, конюхом стал. Разумеешь? Может пригодиться… — Горькая усмешка скривила обветренные губы старика.

Горбылев по-прежнему пускал дымок. На лице его играла злая ухмылка.

— Болтаешь ерунду на постном масле. «Пригодиться», — передразнил он старика. — Ну а что тут может пригодиться?

— Эх, — покачал головой конюх, — забубенная твоя головушка. Хватишь ты со своим упрямством горя.

— За меня не волнуйся.

Старик забрал обструганные Кондратом доски, направился в избу.

Горбылев так и остался сидеть на бревне.

3

Кондрат не помнил, как миновал деревню, пересек поле. Плечи его опустились. Лицо стало землистым, посерело. «Все ясно, — размышлял он. — Не нужен я колхозу. Видишь ли, народу спать не даю».