Булгаков. Мои воспоминания

Нравится ли мне Гольдер? Нет, определенно не нравится. Я нахожу, что в ней совсем нет женского обаяния, которое сейчас стали называть «секс-апил». Спустя несколько лет, когда я была уже в Москве, случайно прочла в одном французском журнале, что известная австралийская артистка Женни Гольдер покончила самоубийством, когда узнала о смерти своего возлюбленного, банкира-миллионера Лёвенфиша. Много шума в Европе наделала странная его гибель: он выпал из самолета, когда пролетал через Ла-Манш. Одни газеты утверждали, что это самоубийство, другие – что убийство.

Вот какие неожиданные повороты могут случиться с, казалось бы, безмятежным существованием баловня театральных подмостков!

На постановку ревю тратится больше миллиона франков. Представление держится долго: года два-три. Затраты окупаются с лихвой.

Идет 1921 год, а выпуск ревю рассчитан на 1922-й, когда исполняется двести лет со дня рождения Мольера. Такая дата обязательно должна быть отражена в спектакле. Надо признаться, что Мольера к программе ревю приклеили довольно неуклюже.

На сцену вносят раззолоченный портшез, в котором сидит нарядный, в богатом камзоле, шляпа в страусовых перьях, Мольер, а мы вокруг пританцовываем и поем: «C’est Molière qu’on fête»… A дальше перед ним разворачивается представление: жизнь Парижа наших дней, а заодно показаны и наиболее яркие события прошлого, совершенно не стесняясь исчислением веков. (Вот и Клеопатра со змеей сюда тоже попала…)

Зима. Дождь. Изредка снег. Когда он выпадает, появляются художники. Они спешат запечатлеть Париж под снегом, пока он не растаял…

До нас дошли слухи, что в Берлине организуется новая газета «Накануне».

Василевскому не сиделось на месте: он поехал в Берлин, чтобы узнать все подробности. Я осталась в Париже с длительным ангажементом, вся погруженная в последние репетиции перед премьерой. Колено болело, но я крепилась, надеясь, что опухоль рассосется понемногу, сама собой.

Костюмы нам сшили великолепные: серебряный лиф, юбка из страусовых перьев двух тонов: в основе ярко-желтых, на концах, где самый завиток, – оранжевых. Шапочка тоже серебряная, отделанная такими же перьями. Для вальса Крейслера (подразумевалось, я – юноша) мне сшили полупрозрачные штанишки, украшенные маленькими ромашками.

Моя фотография в костюме из страусовых перьев, снятая у Валери (Walerу Paris), долго была выставлена на Больших бульварах. Я даже не представляла себе, что это такая знаменитая фирма. Недавно в журнале «Иностранная литература» (№ 1, 1971) в опубликованной переписке Ивана Сергеевича Тургенева с дочерью Полины Виардо Диди упоминается фотография Валери. Правда, Иван Сергеевич не очень доволен его работой и просит Диди сняться в другой фотографии. (Письмо из Спасского от 22/10 июня 1874 года.)

Но все равно мне было приятно хотя бы узнать, что Иван Сергеевич упоминает эту фирму. Я с каким-то новым отношением посмотрела на свою карточку.

К нам в балетную группу дирекция пригласила балерину Петербургского Императорского Мариинского театра Седову. Это крупная (слишком крупная для балета) женщина, настоящая классическая балерина, совершенно лишенная женской привлекательности. На карточке она в центре, с поднятой левой рукой, правую протянула кавалеру.

Скажу несколько слов о дисциплине. Она была железная, с системой штрафов за малейшее нарушение.

Моя последняя репетиция. В картине «Ночь на колокольне Нотр-Дам» участвовала вся труппа. По углам таинственно вырисовывались химеры. Зловещий горбатый монах в сутане стоял под громадным колоколом, простирая руки над вырывающимся из-под его ног пламенем. Из пламени медленно поднималась фигура лежащей женщины. Черный бархат скрадывал железную подпорку, и казалось, что женщина плывет в воздухе. На колоколе, привязанная гирляндами цветов, висела совершенно обнаженная девушка. В полутьме мерцало ее прекрасное тело, казавшееся неживым. Голова, в потоке темных волос, была безжизненно запрокинута.

Под звуки глазуновской «Вакханалии» оживали химеры. Ведьмы хороводом проносились вокруг монаха. Вдруг одна из них крикнула: «Она умерла!» – и остановилась. Произошло смятение. Задние наскочили на передних.

– Где? Кто? – Оркестр продолжал играть. – О! Умерла!

– Тихо! – крикнул режиссер. – Без паники!

Артистку сняли с колокола. Она была в глубоком обмороке.

Впопыхах ее положили прямо на пол. Появился врач, запахло камфарой. «Она закоченела, – сказал он. – Прикройте ее!» Монах набросил на девушку свою сутану.

– Surmenage (переутомление)! – констатировал врач, отнимая стетоскоп от нежной девичьей груди. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она пришла в себя. Она открыла огромные, темные, без блеска глаза и заплакала. Ее унесли в кабинет режиссера.

Финал прорепетировали быстро, почти что скомкав.

Позже я разговорилась с этой артисткой. Она спросила:

– Вы знаете, сколько раз я появляюсь на сцене голая? Пятнадцать раз. И все подолгу. Немудрено, что под конец я изнемогла.

– А нельзя ли поступить в такой театр, где не нужно так много раздеваться?

Она вскипела (я поняла, что допустила оплошность):