Булгаков. Мои воспоминания

– Я на их гроши не проживу. Ты понимаешь? (Она даже не заметила, как перешла на «ты».) Таких натурщиц, как я, в Париже сотни, нет, что я, – тысячи, и они рвут друг у друга кусок хлеба. Не работай я здесь, я бы не получала выгодных предложений позировать, я бы не снималась в кино. Ведь будь я урод, меня бы здесь не держали? А раз держат на амплуа «ню», значит, стоит. Теперь понимаешь?

– Il faut manger, mon petit! – Есть-то надо! – философски заключила она.

* * *

Из Берлина Василевский вернулся слегка растерянный, но окрыленный. Он познакомился с будущим главным редактором газеты «Накануне» профессором Юрием Веньяминовичем Ключ-никовым и договорился, что переедет в Берлин и будет сотрудничать в газете. Она должна быть широкого профиля с участием эмигрантской интеллигенции и советских писателей. Подразумевалось, что эмигрантская интеллигенция примкнет к движению «смены вех» (название взято от наименования сборника «Смена вех», вышедшего в Праге в 1921 г.).

Смена вех – процесс постепенный, основанный на пересмотре позиций «непризнания» большевистской революции и на медленном превращении человека «безродного» в человека, заново нашедшего родину и желающего вернуться в Россию.

Не ошибусь, если скажу, что «чувство родины» – у одних более ярко выраженное, у других глубоко запрятанное, – невытравимо жило в каждом эмигранте…

Что мне Париж, раз он не русский!
Ах, для меня под дождь и град
На каждой тумбе петербургской
Растет шампанский виноград…

Так поэт Николай Агнивцев выразил свою тоску по родине…

Глубоко опечаленная, слушала я Василевского и поняла, что пребыванию в Париже приходит конец. Я знала, что больше уж никогда – никогда! – парижский фонарь не будет светить в мое окно…

Берлин

Какая вы счастливая, что у вас нет матери…

Прощай, прекрасный, неповторимый Париж! Ехать пришлось через Рур, проезжать его сердце – Эссен, центр крупповской индустрии. Над городом по небу от дыхания бесчисленных заводов плыло розовое облако.

Проезжали Кельн. Совсем близко от железной дороги стоит знаменитый собор – жемчужина немецкой готики… Забегу вперед: вообще, если будут говорить, что Берлин некрасивый, не верьте. Это красивый величественный город, но мрачный. Что же, города строят люди. Каков народ, таков и город…

Наш пансион на углу Курфюрстендамм и Уландштрассе. Владеет им немецкая семья Вебер. Отец, мать, три сына и дочь. Один из сыновей покинул отчий дом, не выдержав деспотизма отца. Глава семьи – дорогой мужской портной. Его ателье – внизу, в первом этаже. Старший сын ведет дела с клиентами пансиона. Единственная дочь Лизхен – моя ровесница. Мимоходом она спрашивает меня:

– Где ваша мама?

– Она умерла.

Лизхен вздыхает: «Какая вы счастливая, что у вас нет матери!» Вот так-так!

Как-то совершенно случайно я набрела на ее роман. Это уже немолодой (сильно за сорок) врач-грек, который отбывал практику в одной из берлинских больниц. Однажды фрау Вебер сказала мне: «Ведь Лизхен уедет так далеко!» Но стоило только взглянуть в хитрые глазки грека, чтобы понять, что никуда Лизхен не уедет, а уедет он к своей супруге и, конечно, куче детишек. Но ничего подобного я не сказала, тем более принимая во внимание фразу Лизхен «Какая вы счастливая, что у вас нет матери!».

Та же фрау Вебер попросила меня послушать, как поет ее дочь. Ничего хорошего я от этого не ждала. Лизхен села за пианино и запела горловым сдавленным голосом «Оду королеве Луизе» (или что-то в этом роде). Все королевы Луизы, о которых я хоть что-то помнила, пронеслись в моей голове, но ни на одной я не смогла остановиться, а между тем Лизхен забиралась все выше и выше и наконец смолкла. Я сказала: «Прекрасно!» У фрау Вебер на глазах стояли слезы…

Под нами на Курфюрстендамм, в подвальном этаже, кабаре Николая Агнивцева «Кривой Джимми» (только в названии я не очень уверена). Здесь поэт Кусиков читает свои стихи. Он небольшого роста, складный, очень бледный. Бледность подчеркивается пудрой, черными сросшимися бровями и темными глазами. Носит он кавказскую рубашку с газырями. Талия перетянута поясом, отделанным серебром с чернью. О нем Маяковский сказал: «Много есть вкусов и вкусиков. Кому нравлюсь я, а кому – поэт Кусиков».

Но в действительности он многим нравился. Когда он появляется в кабаре, со всех сторон кричат, приветствуя его: «Кусиков! Кусиков!» Он выходит и читает стихи, в которых обязательно есть что-нибудь малоцензурное, неудобоваримое. Патриотические стихи о России кончаются: «О, Россия! Святая б…»! И выговорено это полностью. И никого это не смутило – как будто так и нужно. Еще вспоминается выступление Кусикова: «Обо мне говорят, что я сволочь, что я хитрый и злой черкес…»

Недоброжелателей у него, надо думать, хватает.