Булочник и Весна

Довезя Ирину до калитки, я загнал машину в ворота и, в нелепой надежде встретить Пажкова, спустился с холма. Горели солнцем сваи лыжных подъёмников, купол аквапарка, кое-где обсыпанный снегом, сверкал бриллиантово, а внутри уже бурлила вовсю зелёная вода. Я не стал прорываться на территорию, тем более что пажковской машины не было на стоянке. Да и что бы ей делать здесь? Проект почти закончен, на очереди десятки других.

Подчиняясь направлению дороги, я двинулся к монастырю и, свернув на снеговую тропу, через арку в крепостной стене, мимо хозяйственных построек, подошёл к храму. Я раньше не особенно разглядывал его – церковь как церковь. А теперь поднял голову и увидел на внешних стенах стёртые фрески. Может быть, такой же Илья, как наш, в незапамятные времена работал над ними. Эта мысль меня увлекла. Я стоял, задрав голову, и чувствовал, что моя жизнь стала на несколько веков длиннее.

А затем поднялся на крыльцо и, отворив по очереди две тугие двери, оказался в полумраке внутреннего помещения. Густо пахло цементом, краской, бог ещё знает чем. Ильи видно не было. Наконец я разглядел его в алтаре – он словно растворялся в напитанном побелкой воздухе. А на стенах уже зацветало что-то нежное, яркое – проступающие из вечности фигуры в хитонах!

Я смотрел на выглянувшие в дольний мир лики святых, на их живые, струящиеся одежды и позы и понимал, что Илья уже не укроется в благодати безвестности. Маленькая судьба, внутри которой он блуждал безмятежно, порисовывал да постукивал молотком, закончилась. Вечно теперь на лесах, в колоколе сырого храма, он будет тратить себя, как краску.

– А похоже чем-то на акварель! – сказал Илья, заметив меня. – Краска слоями!

В последние месяцы он не приветствовал меня при встрече. В том смысле, что без разлуки незачем и здороваться. Как будто каким-то краем между нами беспрерывно тёк разговор. Я видел – сомнения оставили его. Он был весь, с головой и сердцем, погружён в эти «слои». На шее у него висели наушники.

– Петя подарил! – объяснил он, выйдя со мной на пару минут – подышать. – Вот слушаю – Рахманинов «Всенощное бдение». Так мне нравится! А то я с Димой всё ругаюсь и думаю потом не о том. А тут включил – и хорошо.

– Ну как Архангелу Михаилу «лик» пажковский пошёл?

– Да не стал я всё-таки, – тихо сказал Илья и оглянулся на двери храма. – Подождал, когда все разбредутся, ну и сделал по-своему. Крику потом было, конечно. Но не сбивать же – и так опаздываем! Я тут подумал, – продолжал он, переходя на обычную громкость голоса. – напишу Михал Глебычу что-нибудь от души, в качестве компенсации! Уже даже сделал эскизы. Только время теперь найти и хоть картон какой подходящий.

– А ты что же думаешь, это нормально – после всего, что он учинил, картиночки ему рисовать?

Илья запрокинул голову. С карниза упорно и весело, толкая друг друга, на снег слетали капли. Понять его взгляд было нетрудно. Предвесенняя оттепель говорила русскому художнику о подлинно важной роли весны и о приходящей роли Михал Глебыча, на которого не стоит так уж сердиться.

В это время под сводами крыльца скрипнула дверь и в щель крикнули:

– Илья! Опять ты бродишь! Не видишь, у тебя стена сохнет!

– Ладно. Помчался! – кивнул он мне и, шустро надев наушники, канул в туман и свет своей нынешней мастерской.

Пора и мне было идти. Но почему-то я не ушёл, а шмыгнул в двери, разыскал залитую побелкой скамеечку и, постелив картонку, сел в уголок смотреть, как работает Илья. Артельные поглядывали на меня косо, но прогнать не решались. А потом кто-то попросил меня помочь переставить лестницу.

С этой минуты и до самого вечера я таскал вёдра, переставлял стремянки, сбивал у восточной стены леса. Это было глупо и на первый взгляд унизительно. Выходило, что я работаю на Пажкова! Он закрыл нашу булочную, и теперь у меня есть время поспособствовать реализации его амбициозных идей. И всё же после встречи с Ильёй двусмысленность ситуации не смущала меня. Как будто власть Михал Глебыча была лишь досадным недоразумением, чуть заметной складкой на вечности творенья.