Булочник и Весна

– Да на черта я ей нужен! Всё, теперь «Макаров»… – проговорил он и, выковыряв плохо гнущимися пальцами сигарету из пачки, закурил. Колина липа у забора побрякивала застывшим на ветках дождём.

– Чёрт! – вдруг сказал Петя, бросил сигарету и, хлюпнув носом, стёр тыльной стороной ладони потёкшую кровь.

– Это что ещё?

Он отмахнулся.

– Не бойся! Это я так плачу – кровавыми слезами… Помнишь после концерта Михал Глебыч меня по носу приласкал? Вот с тех пор где-нибудь раз в три дня, почему-то когда курю…

Петя сел на корточки и, зачерпнув большую горсть снега, умыл физиономию. Поднял к небу лицо, похлюпал.

– Нормально… Ща заморозим… – Он слепил в кулаке снежок и, приложив к переносице, поднялся.

Так стояли мы – он со снежком, запрокинув лицо к полному звенящего хрусталя небу, я поблизости. По кусту боярышника скакали синицы. Закапанный кровью снег у забора казался отражением рябины, перегнувшейся через Колин забор.

– Да! Вот ещё что… – отшвырнув снежок, сказал Петя. – Михал Глебыча боец, Семён, у подъезда меня повстречал. Прикинь, какое внимание! Сказал, чтобы мы с тобой ждали с нетерпением чёрной метки. И, соответственно, явились, куда будет велено.

– Чёрной метки? – удивился я. – Что-то не припомню, чтоб я с Пажковым состоял в каком-нибудь союзе.

– Вот и я о том же, – кивнул Петя. – Ты ни при чём. Если что – не реагируй.

82 Чёрная метка

Во вторник мне позвонил Илья и спросил, не смогу ли я завтра с утра отвезти его маму на Пироговку. Там какую-то полезную встречу им организовал Кирилл. А может, уже и не просто встречу. Сказал, чтобы, на всякий случай, «с вещами».

Целый день я был в разъездах – в Горенки, затем со всем семейством Ильи – в Москву. Надежду Сергеевну оставили в больнице, а Олю и Саньку я под вечер привёз в деревню к Ирине.

Ирина была сама не своя – розовая и резкая, вся в неукрощённой душевной смуте. Всех расцеловала, смеялась. Был самовар, и графинчик, и простая вкусно приготовленная еда – картофельные котлетки, голубцы с гречкой… Оля выпила рюмочку за здоровье мамы, в буране тревоги разбила тарелку и, расплакавшись, взялась меня благодарить. Я не знал, куда провалиться.

А после чая вышли на крыльцо и слушали звон увешанных льдом деревьев. Оттепели не было. Звенел и звенел наш мир. Наземь валились целые «люстры» – крепко схваченные льдом ветви лип и берёз. Кажется, половина леса обрушилась на глянцевый снег – то-то, Коля, весной тебе будет хворосту!

Озябнув, Оля погнала своего белобрысого, притихшего от смутного страха за бабушку сына спать, а Ирина спустилась с крыльца – проводить меня до калитки.

– Знаете, что я подумала, Костя? Поеду в Горенки, – сказала она, выйдя за мной на улицу. – Может, Олька мне там какую работу выпросит, в школе у них.

Я молчал, надеясь, что Ирина грозит не всерьёз.

– Он же сам сказал – его страсть не я. Ему надо было с врагами посчитаться!

– А вы поймите и простите! – завёлся я. – Вы его год мучили, то да, то нет! Он ведь вас понимал?

– Я ему верила, – слабым, растаявшим каким-то голосом проговорила она. – Видела в нём сильного благородного человека, который на всё плюнет ради моего счастья! Который горы свернёт! А он, оказывается, решал вопросы мелкой гордыни!

– А потому что нечего фантазировать! Нечего из живого человека воображать героя! Полюбили бы такого, как есть! – грянул я с досадой.

– Ну да… – кивнула Ирина и, взяв меня под локоть, бесцельно двинулась по дороге. – Костя, можно я кое-что вам расскажу? У меня в голове есть стариковская шкатулочка! В ней такие шёлковые лоскуты – воспоминания. Раздёрну шторы, кинусь на кровать – и пойду по нашей улице в Горенках. Апрель! Думаю – дай разгляжу наш с мамой заборчик, мы только его покрасили. Подойду – а краска синяя сверкает. Всё сверкает – небо, земля! Как будто изо всех вёсен мне в память выжали сок. Такой острый сок весны… Я в ней теперь буду жить, в той шкатулочке! – и она, как будто в последний раз, взглянула на небо. По облаку, над неземным звоном леса, летели две сороки.

Я слушал её, опустив голову. Почему-то мне было жалко, что она не рыдает. От слёз ей стало бы легче. В конце концов, если говорить честно, у неё ведь сломалась жизнь.

Мы дошли до вечной нашей заставы – Колиной лавки. Ирина присела на крашеную доску и, достав из кармана бумажный пакетик с семенами, принялась расправлять смятые уголки.

– Это вот будет петрушка кудрявая. Весной посажу, – проговорила она и, помолчав, подняла на меня взгляд. – Я так всегда понимала, Костя, что добрая жизнь – это непрерывная дуга, от рождения до смерти. И если хочешь, чтобы вышла красота, – так не рви эту линию. Вот подумайте: начнётся моя новая жизнь. А старая потемнеет и развалится, как старый забор. А ведь там – мой сын и муж. И у них из-за меня тоже уже никогда не будет красоты. Так и пойдёт, начал – бросил!

– Давно уж рухнул ваш забор, – буркнул я.