Бумажная роза

– Что ты, мама? У меня все пятерки. – Потом, помолчав, продолжил: – Понимаешь, мама, я не хотел разговаривать с этой тетей и даже как-то нагрубил ей. Сказал, чтобы она от меня отцепилась. Но она так плакала, что мне стало ее жалко. А ты же меня сама учила, что надо жалеть всех, кому плохо, помнишь, мамочка? А ей очень плохо, она всегда такая грустная… Она встречает меня со школы, когда тебя нет. И немножко провожает домой…

Настя одеревеневшими губами произнесла:

– Как ее зовут?

– Тетя Оля! Она же для меня тетя, правда, мама? Потому что пока нас с тобой у папы не было, она была ему за жену. Мне Петька Калинкин из моего класса рассказал. Поэтому она наша родственница и для меня тетя. А этот дурак Калинкин говорит, что она мне вторая мама. Я ему сказал: «Дурак ты, Петька, мамочка у меня одна-единственная, моя родная». Это – ты! – Ребенок с облегчением вздохнул и произнес: – Ну вот, я тебе все и рассказал. Ты не обижаешься, мама?

Он обнял Настю за шею и уткнулся головкой ей в подбородок.

За все это время Настя не проронила ни слова. Со стороны можно было подумать, что она спокойно слушает своего ребенка, пришедшего из школы. Это было не так. В голове Насти бушевал ураган. Мысли хаотично блуждали, обрывались, уступая место другим, их было слишком много, и ни одна не была додумана до конца. Настя судорожно пыталась сосредоточиться на одной-единственной, чтобы обрести некую точку отсчета… Сейчас она возьмет себя в руки и подумает…

Вот! Долг еще не погашен! Она все еще должна! Должна за эту поникшую фигурку покинутой женщины, за ее покорную грусть!

Настя держала в объятиях Сережку, по ее лицу катились слезы. Она не хотела, чтобы сын их видел, и вытирала лицо об его вихрастую головенку.

А Сережка, обрадовавшись, что мама его не ругает, продолжал:

– Мама, эта тетя Оля поначалу хотела даже обнять меня! Но я ей сказал, что я же не девчонка, чтобы меня обнимать! Тогда она улыбнулась и сказала, что больше не будет. Только попросила разрешить ей называть меня «Сергеевичем». Ну я разрешил. Потому что я же Сергеевич, правда, мама?

Помолчав, мальчик добавил:

– Вообще-то она добрая, эта тетя Оля, только грустная. Спрашивала меня, что бы я хотел получить в подарок на свой день рождения. Но я ответил, что подарки мне покупает моя мама. Я ведь правильно ответил, правда, мамочка?

– Правильно, – ответила Настя.

Она вдруг успокоилась и, покорившись неотвратимости, с улыбкой поднялась и произнесла:

– Ладно, Сергеевич, ложись спать. Завтра тебя не добудиться в школу.

Короткие гудки

Когда-то у нее было много друзей, знакомых… Кого уж нет, а те… Да ей и не хотелось никого видеть. Даже себя, особенно в зеркале. Оттуда на нее смотрели выцветшие от времени глаза незнакомой старухи. Цвет лица удивительно напоминал рыбье брюшко. Если это видеть каждый день – жить невозможно. Поэтому старалась не видеть. Вот говорить еще хотелось. Ей казалось, что ее голос остался таким же, как много лет назад, – звонким. Конечно же, ошибалась, но думать так было легче.

Говорить было не с кем, и она, с нетерпением ожидая конца рабочего дня у сына, каждый вечер звонила ему. Сын жил со своей семьей и не в ее жизни.

Но это был ее сын – итог ее существования в этом мире. К разговору она всегда готовилась. Не глядя в зеркало, причесывалась, подкрашивала губы. Вместо потертого халата надевала строгий костюм. Удобно садилась возле телефона и набирала номер. Небрежно, как ей казалось, бросала первую фразу:

– Привет, сын!

Услышав ответ, старалась не дышать, чтобы не пропустить ни одного слова. Их было не много:

– А, привет, маменька! Ну как вы там?

Его ласково-ироничная манера, нарочито отдающая стариной, была ей дорога особенно. В этом месте она делала маленькую паузу. Пусть его голос подольше звучит… Потом отвечала:

– У меня все хорошо. Как вы все? Здоровы?

О, как много ей хотелось услышать! Со всеми такими восхитительными подробностями да в лицах… Но в ответ было одно и то же:

– Ты что-то хотела? По делу звонишь? Может, тебе денежек подбросить?

В этом месте она отвечала без паузы, честно:

– Просто так звоню. Ничего не надо.

Насчет «ничего не надо» было не вполне честно. Надо было ей очень много – всю его жизнь, которая от нее отдалилась. Но об этом она молчала и слышала:

– Тогда извини, я сейчас занят.

Короткие телефонные гудки долго отдавались в ухе. Потом ими наполнялась вся голова. Это еще хуже, чем смотреть на себя в зеркало. Но она стала хитрее. Отводила трубку подальше от уха – так гудков почти что и не слышно – и продолжала разговаривать: